Асфальт и тени

— Как кому? Поминальные, о здравии и упокоении, — удивленно вскинул косматые брови старый монах с длинной, широкой седой бородой. — Вот такие, — и он протянул Михаилу два длинных листочка.

— Вы не волнуйтесь, — подбодрила его женщина, — и, как человек невоцерквленный, не стесняйтесь спрашивать о том, чего не знаете. В записке о здравии пишите имена всех своих здравствующих близких, а в заупокойной — умерших, если сомневаетесь или точно не знаете, жив ли человек, лучше воздержитесь. Вот вам ручка.

Михаил отошел в сторону и начал торопливо писать. Столбцы имен всколыхнули память, предстали живыми образами, создавалось впечатление, что он только что побеседовал с каждым. Образы молчали, а ему было то стыдно, то радостно.

«До чего же мудрая процедура, хочешь не хочешь, а начинаешь ощущать себя частью своего рода. Сволочь я, родителям сколько не звонил, сына полгода не видел, на кладбище, наверное, уже лет пять не был».

Оставив сдачу на жестяном подносе, он поднялся в храм. Здесь тоже все отличалось от привычной церкви. Убранство, иконостас, слезящееся мерцание свечей, богомольцы — все было таким же, отличие заключалось в заведенном порядке и дисциплине прихожан. Во время службы никто по храму не ходил, свечи передавали стоявшим у икон монахам, и только те, осенив себя широким крестным знамением, с поклоном и молитвой торжественно ставили их в жирные от капелек воска и парафина латунные чашечки. Женщины стояли с левой стороны, мужчины — с правой.

Все это было давно. Целый год, день за днем, минута за минутой, прошли с того первого, наивного и восторженного прихода в новый для него мир. Церковь действительно стала для Михаила новым миром, постижению которого он отдавал все свободное время, как изголодавшийся волк, набросившись на чтение. Оказалось, что существует огромная литература, ранее им не открытая, гонимая и запрещаемая еще более сурово, чем скучные в своем большинстве книжки диссидентов. Читалось легко, чем сложнее была книга, тем больший вызывала интерес. Самым же сложным оказалось без посторонних мыслей, сосредоточенно прочитать простенькую молитву.

Воспоминания, как легкие мотыльки, порхали над свечой его памяти. Господи, чего только не произошло за этот год! Сегодня, стоя среди готовящихся к исповеди, он перебирал в уме эти события. Странная получалась картина, все прожитые ранее годы стояли особняком, и каждый вспоминался одним-двумя яркими пятнами, минувший же распадался на месяцы, недели, иногда даже выделяя отдельные дни. Отчего так получалось, Михаил не знал.

И вспомнилась ему его первая молитва — когда он впервые помолился, а не просто текст прочитал.

…Солнце стояло уже высоко. Набухшие жаром камни источали приторный, щекочущий ноздри запах, и, казалось, еще немножко — и эти пыльно-серые скалы, покрытые жухлой травой и низкими колючими кустами с неживыми на ощупь листьями, засветятся изнутри бледно-розовым цветом, разломятся и, засмердев серой, источат из себя истинный зной преисподней. Михаил и его оператор, друг и собутыльник Лешка сидели связанными спина к спине на самом солнцепеке. Их задержали накануне вечером местные страшноватого вида милиционеры. Банальная проверка документов закончилась, как водится, мордобоем, заламыванием рук и угрозами «расхреначить камеру». Документы и факт знакомства с высшими начальниками военной администрации никакого действия не возымели, а скорее усугубили дело. Погоркотав на своем клокочущем орлином наречии, горцы с гадливостью скинули мышиную форму и, облачившись в камуфляж, погнали их в горы. Ночевали в зловонной яме, куда журналистов столкнули, как падаль. Обсудив ситуацию, друзья пришли к выводу, что их прихватили обычные бандиты и, скорее всего, утром перепродадут другим головорезам.

Томная южная ночь, укутавшись в нежный темный бархат, безмятежно парила над миром. Миллионы людей жили этой ночью, смеялись, любили и понятия не имели ни о каких кровавых драмах, гноящихся ранах, предательстве и войне в кредит. Вон там, справа, судя по звездам — в нескольких сотнях километров, беззаботно веселилась бывшая всенародная здравница, а ныне набирающая обороты индустрия курортного бизнеса. Гремела музыка, трепетно паслись стада утомленных дневным солнцем граждан, властвовали любовь и тонкие чувства, вернее, их имитация. Как мы порой любим эту самую имитацию, жаждем, предвкушаем ее приближение, с каким упоением смакуем и лелеем нами созданный мираж. Но все это там, за горами, а здесь — смрад испражнений, сырость, холод, хищные сполохи автомобильных фар и полная неизвестность. Неопределенность всегда рождает страх, вернее, утробную тревогу, тяжелую и мрачную. Страх, он что? Вспыхнет, скует члены, подавит волю или, напротив, породит дикую деятельность и злобу, а вот тревога измотает, вытянет все жилы, загонит разум, как беговую лошадь, и превратит человека в живой труп, в зомби, в манкурта.