Мы наблюдаем поразительнейшее историческое явление, что церковь в то время, когда она особенно изображала (представляла) собой правовой и сакраментальный институт, начертала христианский идеал, который мог осуществляться не в ней, а только рядом с ней. Чем более она связывалась с мiром, тем выше, тем вышечеловечнее начертывала (schraubte) она свой идеал. Она сама учила, что высочайшая цель Евангелия есть созерцание Бога, и она сама не знала никакого более верного пути к этому созерцанию, как бегство от мiра. [1406]
Мотивов к монашеской жизни было много, особенно со времени учреждения христианской государственной церкви. Уже в середине IV-го столетия в пустыне было пестрое общество. Одни стремились за тем, чтобы действительно отдаться покаянию и сделаться святыми, другие, – чтобы прослыть за таковых. Одни бежали общества и его пороков, – другие общественного призвания и труда. Одни были просты сердцем и непреклонны волей, другие были больны от житейского шума. Одни хотели обогатиться познанием и истинной радостью, другие здесь же хотели сделаться бедными, и духовно и телесно. [1407]
Даже между истинными монахами мы замечаем уже в четвертом столетии важнейшее различие. Основные положения: исключительная жизнь в Боге, бедность и целомудрие, к которым у монастырских иноков присоединялось еще послушание, требовались одинаково от всех. Но какой различный вид приняли они в действительности! Так, одни из них, благодаря тому, что избежали ложной культуры, открыли в пустыне то, чего они ранее не знали – природу. С ней они жили, ее красотой восхищались и ее прославляли. Мы имеем от пустынников четвертого столетия такие изображения природы, которые редко производила древность. Как радостные дети, хотели они жить со своим Богом в Его саду. Но другие понимали аскетизм иначе. По их убеждению, необходимо избегать не только культуры, но также и природы, – не только общественных порядков, но также и человека. Все, что́ может сделаться поводом ко греху (а что не может сделаться таким поводом?), следует отвергнуть, – всякую радость, всякое знание, всякое человеческое благородство (Menschenadel). [1408]
Какой же из двух, здесь только в схеме представленных, родов этого монашества более последователен на греко-римской почве? Какой идеал в исторически-религиозном отношении автентичный, – идеал тех природе и Богу радующихся братьев, которые в тихом уединении жили познанием Бога и мiра, или идеал указанных кающихся героев, совершенно отрешившихся от Бога и людей. Только последний. [1409]
Мы должны представить себе историческую связь. Всеобщий взгляд того времени гласил, что высший идеал может быть осуществлен только вне мiра, вне всякого призвания: он заключен в аскетизме. Хотя последний есть средство к цели, но вместе также и самоцель; ибо он содержит в себе ручательство, что кающийся достигает созерцания Бога. Если это положение правильно, то не только культура, природа, любовь к людям, но и всякая нравственная деятельность должны быть устранены, как несовершенное и неблагоприятствующее созерцательному настроению; это значило отважиться на грандиозную попытку освободить себя от почвы природы, культуры, даже от мiра нравственного, чтобы этим путем представить в себе чисто