Аскетизм по православно-христианскому учению. Книга первая.

Когда Евангелие в первом столетии и в начале второго начала осуществлять и выполнять свою миссию в греко-римском мiре, то людьми восприимчивыми, чуткими, оно понималось, как весть о «воздержности и воскресении». Последнее поддерживало ободряющую надежду, а первое – воздержность – требовала отречения от мiра чувственности и греха. Первые христиане видели в язычестве, его богослужении, его общественной жизни, в его государстве – царство сатаны и поэтому требовали уничтожения этого мiра; но для их понимания с этим представлением было не несоединимо и противоположное, – что земля Господня и Бог ей управляет и над ней господствует. Они сознавали себя гражданами будущего мiра, наступление которого предстоит вскорости. Кто в это верует, тот должен считать за ничто все окружающее. В то время фантазия самым живым образом возбуждалась той мыслью, что настоящий мiровой порядок подпадает суду, потому что все заражено грехом. Христианство должно было предпринять борьбу с грубой и тонкой чувственностью языческого мiра, и оно исчерпало всю свою энергию в проповеди великой вести: «не будьте животными, а будьте бессмертными душами; не будьте рабами плоти и материи, а будьте господами вашей плоти, слугами только живого Бога». Всякий культурный идеал должен был отступить на задний план, пока верили в эту весть. [1402]

Уже в течение третьего столетия отдельные лица, утомленные мiром, бежали в пустыню. Их число возросло с наступлением нового столетия. Они бежали не только от мiра, но и от мiрской церкви. Они отказывались от чести, имущества, жены и детей, чтобы отдаться наслаждению созерцанием Господа, посвятить свою жизнь приготовлению к смерти. Господствующая теология их в то время учила, что идеал христианской жизни состоит в подвигах умерщвления и изумления Божеством, – когда человек забывает о своем существовании, умерщвляет свое телесное бытие до границ смерти, чтобы вполне возвыситься до созерцания небесного и вечного. Притом никакое время, может быть, не было настолько проникнуто мыслью, что мiр устарел, упал, так что более не стоит жить. Великая эпоха в истории человечества сходила, действительно, во гроб. Римское государство, древний мiр, склонялось к смерти, и предсмертная агония его была страшна. Мятеж, кровопролитие, бедность, заразительные болезни внутри, в то время как со вне его теснили со всех сторон варварские орды, [1403] – вот общий фон, на котором проходила вся жизнь тогдашнего человечества. Но нигде внутренняя ложь всех отношений не чувствовалась более, как в средоточном пункте культуры – в Александрии. Удивительно ли, что здесь, в нижнем Египте, отшельническая жизнь, монашество, получила свое начало. Египетский народ имел продолжительную и богатейшую историю из всех народов, каких только знает история. В то время, как под господством чужеземцев Египет был страной труда, его город оставался высшей школой образования. Но теперь пробил последний час нации. В это именно время получило здесь свое начало монашество; немного позднее мы встречаемся с ним также на восточном берегу Средиземного моря. Harnack не выражает особого сочувствия попыткам и стремлениям некоторых ученых объяснить происхождение монашества из специфически языческих влияний на христианство в Египте, для чего указывали аналогичные явления на почве египетской религии. По мнению Harnack’a, влияние совне на христианство не было в данном случае более значительным и важным, чем влияние и на другие области христианской мысли и жизни. «Но здесь выступили социальные, политические, религиозные причины, вместе с выставленным издавна христианским идеалом, который скоро стали считать за апостольский». [1404]

В конце 40-х годов четвертого столетия монашеское движение было уже значительно, эремиты уже тогда существовали тысячами. Собственно начало монашества, как и всякого великого исторического явления, окружено сагами, так что нет возможности поэзию отделить от истины. Но важное и существенное мы все таки знаем: мы знаем первоначальный идеал и мы можем определить объем понятия бегства, удаление от мiра. Первоначальным идеалом монашества было: сделаться участником чистого созерцания Бога, а средством служило абсолютное отречение от всех благ жизни, к которым принадлежит также церковная община.

Избегали не только мiра во всяком смысле этого слова, избегали также мiрской церкви. Ее почву считали опасной и не сомневались, что все сакраментальные блага можно заменить аскетизмом и постоянным созерцанием Бога, – религиозным экстазом.

Как же к монашескому движению относилась сама мiрская церковь? [1405]