Утро в разгаре. Небо, бледное, бархатистое, над горизонтом рассечено длинными полосами белых облаков. Путешествие приближается к концу; вдали, сквозь кроны деревьев виднеется еще одно селенье, это Бренес. Затем снова мелькает река — тихие заводи, желтоватая вода, за ней другая дорога, теряющаяся в горах, затем в сотый раз мелькает широкий луг, ровный, мягкий, по которому медленно движутся быки, при виде поезда они разом поднимают головы…
Поезд продолжает свой бег. Вот на горизонте, едва различимый сквозь дымку, возникает силуэт башни. Вскоре мы оказываемся на шумной станции. Приходилось ли вам видеть спешащих в разных направлениях по перрону обитателей севильской земли? Приходилось ли вам наблюдать своеобразные жесты, мимику, движения, присущие здешним людям? Разве вам не запомнилась их манера пускаться в путь не спеша, время от времени взглядывая на носки обуви? А привычка при быстрой ходьбе помахивать опущенными вдоль тела руками, ритмично, изящно, не резко? Или поза севильца, прислонившегося к стене или к дереву, воплощающая покорность высшим силам и житейской суете? А щегольская небрежность, с которой земледелец или рабочий набрасывает куртку на одно плечо? И быстрый оценивающий взгляд, которым вас окидывают с ног до головы? И пожатие плеч, которое сопровождает всякий выпитый стакан? Люди снуют взад и вперед по перронам, восклицают, жестикулируют; «Мануэль! Рафаэль! Мигель!» — раздаются голоса; хлопают двери, свисток — и поезд трогается. И тогда далекий силуэт стройной башни начинает быстро расти, его чистый и тонкий абрис становится все заметнее сквозь гущу деревьев, между черными кипарисами на фоне нежного, чудесного лилового неба. Вереницей проносятся склады, фабрики, мастерские — предместье большого города. Вот мы в Севилье. Поезд останавливается. На вокзале толпа носильщиков, посредников, слуг бросается искать вам экипаж; на вас обрушивается лавина названий гостиниц. Но вам известно, что они мало чем различаются; вас томит желание поскорее очутиться в любой старенькой гостинице или на постоялом дворе и перезнакомиться со всеми севильянками, которым поэт Мюссе собирался петь необыкновенные серенады, «которые взбесят всех алькальдов, от Толосы до Гуадалете»:
А эти недотепы слуги и возницы не понимают вас; возможно, правда, времена классических постоялых дворов и гостиниц в Севилье прошли. И вот вас быстро, без раздумий везут в гостиницу с чистым белым внутренним двориком, в котором есть и кресла-качалки, и пианино. Без сомнения, это приятно; но вы недолго пробудете в этом дворике, у качалок и пианино, и поторопитесь вскочить в первый проходящий мимо трамвай. Улицы узкие, мощеные, чистые, звонкие; кажется, на них зарождается радость, счастье, свободная и яркая жизнь. Сквозь застекленные двери и решетчатые калитки видны тихие уютные дворики. На фасадах старинных зданий — геральдическая неразбериха; стремительно, ритмично движутся севильянки с желтыми и красными цветами в волосах; на углах кривых улочек вы читаете знакомые звучные имена Маньяры, Андуэса, Родригеса Сапаты; балконы заставлены цветочными ящиками, буйная зелень свешивается через край. Трамвай пересекает узкие улицы, бежит через площади, вдоль широких проспектов, обсаженных деревьями.
— Как здоровье? — с тротуара кричит кондуктору женщина.
Кондуктор невысок, хорош собой, с королевским изяществом носит на плече сумку.
— Сегодня лучше! — звонко отвечает он.
Мы едем мимо собора; остается позади стройная квадратная Хиральда; мы проезжаем рядом с порталом Сан-Бернардо; в двух шагах отсюда бойня. Не об этих ли парнях с бойни, что разговаривают, стоя группами, о внушающих страх знаменитых севильских мясниках рассказывает Сервантес в «Собаках Маудеса»?
Затем на окраине мы проходим вдоль старых выщербленных городских стен и вновь возвращаемся на извилистые улочки; продавцы бесконечно и печально нахваливают свой товар; на рынке у старика в руках картонные фигурки снуют вверх и вниз по длинным тростинкам. Не кажется ли вам, что вы повстречались с истинным философом? Разве вам не доставит удовольствия занимательная беседа с этим жителем Севильи?