Асорин. Избранные произведения

Встал сегодня с чувством тоски, подавленности, тихого отчаяния. Я здесь не нахожу желанного покоя, в душе нет и тени веры. Порой пытаюсь себя обмануть: дескать, то, что я представляю как веру, это чистейшая сентиментальность, впечатления от литургии, от пенья, от тишины монастырей, от скользящих молча теней… В данную минуту у меня едва хватает сил писать, абулия парализует мою волю. Зачем? Зачем делать что-либо? Я убежден, что жизнь — зло и что все наши действия, имеющие целью умножить жизнь, лишь продлевают вечную агонию на этом затерянном в бесконечности атоме… Более человечно, более справедливо было бы прекратить страдание, прекратив существование рода. Вот если бы человечество решилось отказаться от глупого стремления продолжать свой род, тогда оно могло бы прожить хоть один день со всей полнотой, с размахом; оно насладилось бы хоть одним мгновеньем со всей интенсивностью, какая доступна нашему организму. А потом человек доживал бы свои дни, мирно старея, не видя перед глазами ужасного зрелища, с муками входящих в жизнь новых поколений, поколений, которые он невесть зачем породил. Не знаю, осуществится ли когда-нибудь этот идеал, он, конечно, потребовал бы высочайшего уровня сознания. И человек не сможет возвыситься до него, пока полностью и окончательно не отделит идею продолжения рода от чувственного наслаждения… Лишь тогда перестанет существовать то, что Шопенгауэр называет «Воля», по крайней мере, перестанет существовать как некое сознательное состояние, то есть человек. А существует ли в действительности что-либо, кроме нее? Где в конечном счете взять уверенность в том, что объективная реальность существует? Беркли не верил в объективную реальность. Мир — это наши ощущения, а наши ощущения могут быть иллюзией. Кстати, мы даже не знаем размеров нашей вселенной. Как это узнать, не имея с чем сравнивать? Вспоминаю, что в книге «Логика» врача Андреса Пикера я читал, что если бы земной шар был величиной с апельсин и вдруг уменьшился бы до размера булавочной головки, мы, его обитатели, продолжали бы видеть все в прежних пропорциях. Да, вот печальная шутка: возможно, что воспеваемая поэтами «огромная вселенная» не больше, чем горсточка чечевицы или чего-то подобного, которую некое чудовище в какой-то момент встряхивает на своей ладони… В какой-то момент! Потому что время связано с восприимчивостью наших пяти чувств; насекомое, живущее месяц, живет, по его понятию, столько, сколько мы, живущие пятьдесят лет. А эти пятьдесят лет могут быть одной секундой для некоего высшего или отличного от человека существа… Читал я где-то, что, будь мы способны наблюдать в одну секунду десять тысяч событий, а не десять, как в среднем происходит сейчас, и будь в жизни нашей такое же количество впечатлений, она тогда была бы в тысячу раз короче. Мы жили бы меньше месяца, мы не могли бы знать по своему опыту о смене времен года; если бы мы родились зимою, то в существование лета мы верили бы, как теперь верим в жару каменноугольного периода; движения высокоорганизованных существ казались бы нам столь медленными, что мы скорее о них догадывались бы, чем их воспринимали; солнце стояло бы в небе неподвижно, луна едва бы изменялась… Кто может утверждать, что пятьдесят лет нашей жизни — не один лишь месяц и что каменноугольный период для других существ, отличных от нас и не существующих, хотя они могли бы существовать, это то же самое, что для нас лето?

Ах, жизнь наша — сплошной абсурд! Какова конечная цель жизни? Мы этого не знаем; одни люди приходят на смену другим на кусочке материи, который называется земной шар. Затем земля становится необитаемой и люди погибают; затем атомы образуют новые комбинации и возникает другой, новый, мир. И так до бесконечности? Надо полагать, что нет; один немецкий физик — а немцы в этих вещах знают толк — полагает, что материя в конце концов утратит свою потенциальную энергию и станет непригодной для дальнейших преображений. Достойное завершение! Потрясающее зрелище! Материя, истощенная великим множеством миров, останется — где? — на веки вечные в виде преогромной кучи хлама… И эта гипотеза — заслуживающая быть аксиомой, — которую именуют «энтропией вселенной», она по крайнем мере — некое утешение, некое обещание, увы, не очень скорого успокоения всего, гибели всего.