Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего, что я куру?

Телевизор, как оказалось, стоял на кухне, в углу. Кухня была большая, на три или четыре плиты, шла премьера фильма Дзефирелли о Христе. На большом экране Иисус говорил что*то ученикам, в кухне сидело человек пять, обстановка живо напоминала офицерский дом отдыха. Кто*то в тренировочных штанах читал газету «Правда», молча жуя яичницу, кто*то вскрывал шпроты, кто*то варил макароны. Между собой никто не разговаривал — я понял, что это какая*то шпионская хаза, может квартира связников. При моем «здрасьте» на меня еле-еле подняли глаза, не улыбнувшись, ни о чем не спросив, не удивившись русскому гостю. Каждый продолжал свое занятие молча, не глядя на других. Мен оф «Аэрофлот» от жадности засадил меня на какую*то шпионскую явку перекантоваться пару часов до отлета.

Я постоял в дверях, переминаясь, никакой реакции на свое появление не дождался, спросил:

— Как проехать до Трафальгар-сквер?

Тут все, бросив свои занятия, с изумлением на меня посмотрели. Видимо, это было чем*то новым в их шпионской практике, чтобы нового связника не проинструктировали о такой простой вещи. Сначала они долго молчали, испытующе на меня. глядя (не провокатор ли?), потом какой*то доброхот объяснил, как идти, на какой автобус сесть, как доехать.

— А как я узнаю, что это Трафальгар-сквер?

Пауза стала еще более нехорошей.

— Водила объявит.

— Но он четко скажет? Я английского не знаю.

Тут уже воцарилась такая тишина, что я понял, больше уточнять не нужно.

— Впрочем, найду как-нибудь, — сказал я, придав голосу беззаботность, и ушел.

Я дошел до автобуса номер сорок девять, влез на второй этаж, доехал до Трафальгар-сквер, вышел, погулял, походил по окрестным улицам. Солнце стало садиться, зажглись фонари, пора возвращаться. Я запомнил остановку, от которой ехал, — «Олимпия-холл». Остановка шикарная, где*то в хорошем месте. Зашел купить что-нибудь на ужин, сел опять на автобус номер сорок девять, доехал до «Олимпия-холл», нашел свой особняк, открыл входную дверь: в доме было тихо-тихо, никого не видно. Фильм про Христа уже кончился, кухня пуста. Я прошел к себе в комнату, включил свет, наломал белого хлеба, вскрыл пакеты со свежайшей ветчиной и колбасой, открыл пиво, поел, прочитал две страницы «Достоевского об искусстве», позвонил мен оф «Аэрофлот», узнал, что до утра могу спать, лег в белоснежную постель и с невообразимым удовольствием заснул.

Проснулся — в комнате светло, за окном — солнце, не иначе как проспал свой трансит ту Шеннон. Почему*то встали часы, и я даже примерно не представлял, сколько времени.

На мне были арабские трусы (все мужчины-интеллектуалы ходили тогда в таких трусах по причине их массированного завоза в СССР из дружественной ОАР) средней свежести — все-таки предшествующий день был не из легких; я был босиком, выходить из дома не собирался, хотел только узнать время. Зашел на кухню — пусто, ни малейших следов чьего-либо присутствия — ни шпрот, ни газеты «Правда», ни макарон. Поднялся на второй этаж, увидел двери: позвонил в одну, в другую — никто не ответил. Значит, никого нет дома, в особняке я один.

Я спустился к телефону, стоявшему на притолоке у входной двери, сел рядом на той же притолоке, чтобы не касаться ногами холодного пола, стал набирать номер мэн оф «Аэрофлот».

В этот момент входная дверь приоткрылась — с улицы со звоном бросили сетку с молоком. Такая у них манера развозить молоко, чтобы его забирали как можно быстрее. У мен оф «Аэрофлот» было занято, из приоткрытой двери тянуло холодом, я попытался, не переставая набирать номер, закрыть дверь.

Дверь не закрывалась — мешала сетка, за что*то зацепившаяся и не желавшая втаскиваться в холл. На секундочку отложив трубку, я вышел на улицу, затолкнул сетку внутрь и с ужасом увидел, как за нею следом закрылась и защелкнулась на английский замок входная дверь. А я, без документов, без ключей, без номеров телефонов, в арабских трусах, босой, стою где*то недалеко от «Олимпия-холл» в Лондоне у советского шпионского гнезда, и что мне теперь делать и куда обращаться, бог ведает. Это была одна из самых страшных минут, какие я только переживал в своей жизни. Ужас! Страшный, нечеловеческий ужас!

Мимо, в пальто и шляпах, постукивая тростями, идут на работу лондонцы. Много чего они видели — и хиппи, и «Битлз», и молодежную революцию, но чтобы в апреле месяце в девять тридцать утра (как потом выяснилось) у дверей особняка стоял какой*то странный босой тип в арабских трусах, этого еще не было.

Всем своим видом показывая, что ничего особенного не произошло, я гордо заложил руки за спину и изобразил лицом, что да, я вот стою, ну и что ж, что в трусах, — почему нет? Люди оглядывались на меня, с каждой секундой становилось очевиднее, что положение мое безнадежно. Не забудьте, времена были брежневские, снисхождения за такую промашку ни от англичан, ни от соотечественников ждать было нечего. Что делать? Колочусь в дверь, понимаю, что она не откроется ни за что и никогда.