Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего, что я куру?

— Я лечу в Лос-Анджелес, — сказал он, — на анимационный фестиваль. Узнал, что ты здесь, хотел повидаться, вот прилетел, но ты поздно пришел, а я рано приехал, ничего не видел, все тебя ждал…

— Не волнуйся! О чем ты говоришь! Сейчас такой пир устроим!

Мы поднялись наверх на бесшумном лифте. Котеночкин ошалело озирался. Рядом с моим номером стоял автомат, выдававший за определенное количество никелей банки с разными напитками — естественно, и с пивом. Я полез в карман, засунул в щель доллар с мелочью…

— Что это? — изумился Котеночкин.

— Пиво.

— Брось врать!

— Не вру. Правда, пиво.

— Что, ночью пиво?!

— Ну да.

— Чего ж ты так мало взял — три штуки?

— Так это ж рядом с номером. Потом еще возьмем.

— К черту, к черту… Ну-ка брось еще!

— Зачем?

— Не-не-не… Бросай. Вдруг кончится?

Кинули еще доллар с мелочью, с шестью банками пива зашли в номер, пока я мыл стаканы, доставал водку, какою*то закусь, смотрю, он уже вскрыл свои три кило югославской консервированной ветчины, купленной по блату в московском гастрономе.

— Ты что, обалдел? Зачем?

— Старик! Такая встреча! Твоя выпивка — закусь моя.

Вот оно, истинное благородство русского Диснея! Потом я мучился с этой ветчиной, не зная, куда ее сплавить (мы от нее еле-еле откусили). Не везти ж домой!..

Радостно было невероятно! Холодное пиво, холодная водка, порезанная ветчина — все расставили на столе. Я специально открыл окно с потрясающим видом на Окленд, на Беркли, на мириады огней внизу, сам сел к окну спиной, его посадил — лицом, чтобы он видел и меня, и все это нечеловеческое чудо.

Разлили холодную водку, подняли стаканчики. Перед тем как чокнуться. Слава сказал:

— Старик, умоляю, закрой шторы!

Я охренел: как это, закрывать такую красоту?!

— Слава, почему?

— Прошу, закрой! Раздражает!

Я задвинул шторы, и в обстановке отечественной подводной лодки мы распили бутылку водки, одну из счастливейших в моей жизни…

Однажды я посетил впервые и Англию, причем посетил ее однажды и более никогда в те советские годы там не был. Впрочем, первое ее посещение имело эффект столь мощный, что, может быть, судьба и права.

Мне позвонили из Госкино и сказали, что я лечу на фестиваль в Дублине, но что билеты будут с пересадкой. Я не был ни в Англии, ни в Ирландии, поэтому настроение было замечательное. Мне объяснили, что с пересадкой не будет никаких сложностей: в десять сажусь в самолет в Шереметьеве, в двенадцать — я в Лондоне, с выходом не спешить, выйти из салона последним и сказать: «Транзит ту Шеннон». Стыковка самолетов по времени очень точная, ждать всего минут сорок, а там уже, в Шенноне, меня встретит аж сам советский посол — наше участие в фестивале рассматривается как событие очень престижное. «Картина уже там, деньги дадут тоже там, вот вам ирландская виза, на Англию мы вам визу не делали — ни транзитную, ни какую она не нужна. Счастливо! Всего доброго! Будьте здоровы!»

Настроение прекраснейшее! Ирландия! Дублин! Джойс! Вспоминая своего соседа по рейсу в Сан-Франциско, я старался брать в поездки минимум багажа. Свой маленький чемоданчик я сдал до Дублина (откуда он со временем ко мне и вернулся).

С собой у меня вообще ничего не было, кроме изящного томика «Достоевский об искусстве» с портретом Федора Михайловича на суперобложке. Одет я был в элегантный плащ, был март, в Москве еще только предчувствие весны, а уж там*то — точно весна.

Сел в самолет. Взлетели. Почитал «Достоевского об искусстве». Принесли завтрак. Позавтракали. Самолет стал спускаться. Посмотрел в окошечко: ощущение, будто спускаемся сквозь аквариум. Это был один из самых красивых спусков, какие я только видел в бесчисленных своих полетах: вокруг висело множество маленьких облачков, словно подвешенных на разной высоте. А мы, подобно огромной рыбе, плыли между облачками сквозь толщу синего воздуха. Внизу виднелась земля: лужайки, газоны, виллы, парки… Прелесть! Чудесная страна Англия!

Садимся в Хитроу. Через этот аэропорт я уже много раз летал — приятное ощущение почти родного дома… Памятуя полученные наставления, не спешу к выходу, даю всем пройти; небрежно засунув Федора Михайловича в карман плаща, расслабленной походкой утомленного и знающего себе цену мастера иду последним, даже с дистанцией метров в двадцать, на выход. На выходе — милая девушка; с видом человека, тонко знающего глубины английского, бросаю фразу: «Мэм, транзит ту Шеннон».

Девушка смотрит на меня с виноватой улыбкой и начинает что*то долго-долго объяснять, раскланиваясь и извиняясь. Выслушиваю ее длинную речь с ласковой миной понимания, даю ей закончить, делаю легкую паузу, повторяю заученное: «Транзит ту Шеннон». Других фраз в моем лексическом запасе нет.