Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего, что я куру?

Прежде чем оказаться в Западном Берлине, мы приземлились в Берлине Восточном и ехали через весь город, жутко похожий на какую*то из наших тогдашних прибалтийских столиц: то же тоскливое однообразное убожество серых домов, тоскливые серые люди. Минут через двадцать мы доехали до шлагбаума, показали какие*то бумажки и въехали в необыкновенный праздник жизни. Был 1975 год, Берлин тогда не был так сильно наводнен наемными рабочими со всех стран мира, и облик его был совсем другим. Фестиваль проводился не зимой, как сейчас, а в мае. Город запомнился светлым-светлым, прозрачным, цветущим, поражающим обилием садов и зелени. И еще запомнилось как одно из волшебных его свойств то, что бесконечной вереницей по городу двигался свет: это автомобили ехали днем с включенными фарами.

Я все же предпринял попытку вырваться из железных пут фестивально-«совэкспортфильмовской» программы, съездил в Далем, где меня поразила пустота залов: по музею, набитому шедеврами живописи, бродило, наверное, не больше десятка человек. И это при том, что вход был бесплатным. Человеку, приехавшему из страны, где на каждую новую выставку в музее Пушкина выстраивалась очередь, это казалось непостижимым.

О перипетиях своей фестивальной судьбы в Западном Берлине я уже достаточно рассказал и, конечно, каждый раз попадая сегодня в этот город, благодарю судьбу за когда*то полученную здесь награду: она очень сильно изменила отношение ко мне, помогла мне жить и работать так, как мне хочется, а не так, как хочется дяде-начальнику или дяде-с-деньгами.

Потом со «Ста днями после детства» я попал и в США, в поездку, которую никогда не забуду, из которой вынес большую любовь к этой стране…

Вдруг позвонил помощник Ермаша:

— Сергей Александрович, вы летите на фестиваль в Сан-Франциско.

Естественно, я страшно обрадовался, сдал фотокарточку в загранотдел комитета, кал, мочу и кровь — в поликлинику (к выезду тогда готовились обстоятельно), делал все это с присущим исключительно советскому человеку чувством глубокого удовлетворения. Фестиваль брал меня на свое полное обеспечение, комитет оплачивал дорогу, предстоящая поездка и само слово «Сан-Франциско» кружили голову. Я спокойно и радостно ждал на даче предстоящей поездки, дописывая одновременно сценарий для совместной постановки с Японией. В Штаты я был приглашен на две недели, сценарий надо было сдать до отъезда.

Накануне отлета я позвонил в Госкино.

— Кто в составе делегации?

— Нет никакой делегации. Вы летите один.

Мне стало не по себе.

— Как же это я один долечу?

— А почему не долетите? Мы вам дадим немножко денежек на пересадку.

От растерянности я даже дозвонился до Ермаша:

— Филипп Тимофеевич! Я думал — будет делегация, будет переводчик!

— Старик, что ты так разволновался? Мы что, предлагаем тебе лететь в качестве пилота? Самолет поведут летчики, а ты сиди себе, кайфуй, пересядешь, тебя встретят, попадешь в чудесную жизнь. Все будет хорошо, желаю интересных встреч.

Его слова слегка успокоили. Я отправился в Госкино получать билет и «немножко денежек на пересадку» — за ними пришлось ехать на машине куда*то в банк, который оказался закрыт, потом еще куда*то; после долгих мотаний в сопровождении референта я наконец получил десять долларов.

Десять долларов тогда весили несколько больше, чем сейчас, вроде бы их должно было хватить. Подкупить еще сколько*то на свои рубли категорически не разрешалось: это подпадало под статью о валютной спекуляции. Еще до меня дошло: а как же пересесть, не зная по-английски ни слова? Сказал об этом в зарубежном отделе. Сначала меня засрамили за незнание такого простого языка, потом кто*то предложил гениальное решение:

— Говори все вопросы, какие у тебя могут возникнуть, — мы их тебе запишем на бумажке по-английски и по-русски.

— Ну, например, где мой багаж?

— Вэар из май бэг?

Это успокоило. Я распихал шпаргалки-карточки по карманам, взял билет, десять долларов и поехал в Шереметьево.

Тогда еще не было нового аэропорта, к самолету подвозил автобус. Шесть утра, мгла и темень, по полю метет вьюга, стоят пограничники, в автобусе, помимо меня, еще четыре человека. Это, конечно, удивило, но я опять успокоил себя тем, что наш автобус, наверное, не первый: основную часть пассажиров уже отвезли, а мы, так сказать, идем досылом. Подъезжаем к самолету, огромному Ил-62, в иллюминаторах еле-еле горит свет. Поднимаемся по трапу, входим в салон, я понимаю, что кроме нас, пятерых, никого нет и не будет.