Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего, что я куру?

На самом же деле Георгий Иванович — превосходно воспитанный человек из очень интеллигентной московской семьи. Его дед — прославленный архитектор, отец — замечательный художник, мать — известная виолончелистка. В детстве Гоша по старым московским переулкам сопровождал маму в консерваторию, неся огромный футляр с ее виолончелью, а потом встречал маму и снова нес футляр с виолончелью назад, домой. Георгий Иванович к тому же человек удивительно нежного и трогательного нрава. Скажем, когда он берет деньги в долг, то возвращает их, в отличие от некоторых, именно в тот день и час, секунда в секунду, когда обещал вернуть. Гоша вообще невероятной точности и аристократической ответственности человек. Он самой природой задуман как настоящий русский аристократ.

Тем не менее я уже много лет мучаюсь гипертонией и обязан ей Гоге. Случилось это так. Мы должны были снимать в четыре утра, на рассвете, сцену, где героиня выносит из своего домика японский фонарь с интернациональной свечкой в память об умершем муже и ставит его в салон японского автомобиля. В четыре утра привезли на площадку новехонькую, только что выпущенную модель «хонды». Видимо, Гога накануне слегка пересосал ледышек из «Дайкири», и, скорее всего, двойных. Мягко говоря, был он с некоторого похмелья, а говоря определеннее, с нехорошего — мутного, дьявольского и тяжелого…

Снимали мы в старом районе Киото, где узенькие-узенькие улочки, наверное, в шесть шагов ширины. По бокам стояли уже описанные бумажные домики, где за бумажными стенами на бумажном полу, свернувшись клубочками, безмятежно спали ничего не подозревавшие японцы. Похмельному Гоге автомобиль понравился.

— Ну-ка, дай-ка ключи, — сказал он японскому ассистенту.

Я не успел пошевелиться, как Гога уже был за рулем. Врубил скорость, и с диким ревом автомобиль нырнул в переулки. На бешеной скорости «хонда» стала носиться по узеньким переулочкам, будя спящих японцев. Срываясь «с места в карьер», Гога ухитрился, за что*то зацепившись, оторвать выхлопную трубу, отчего машина ревела как дивизион «МиГов» на взлете. Проснувшиеся японцы, оторопев, решили, что, может быть, началась новая Хиросима.

Тогда*то мне стало физически плохо. Что будет, если Гога, демонстрируя виртуозность вождения, скажем, не впишется в поворот и снесет пару домиков? Что мы с Сизовым, поставившим в заклад за него свои тупые головы, объясним тогда императору Хирохито и руководству нашей родной коммунистической партии? Меня стало тошнить, зашатало, я не мог понять, что со мной. Принесли тонометр, померили давление — стрелку зашкалило. Прежде я и не знал, что это такое — давление. И тем не менее… Ах, тем не менее!..

У Блока написано:

Забудь угрюмство, разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь — дитя добра и света,
Он весь — свободы торжество.

Это — и о Гоге. Природа и вправду замыслила его как сущее дитя добра и света, он, не устану повторять, художественный гений, но вот сидит в нем это: «Хочу быть как дьявол».

По возвращении из Японии Гога еще раз потряс нас с Комаки невероятным сочетанием возвышенной трогательности и внимательности, перемешанной с какой*то немыслимой чертовщиной. Снимать оставалось уже совсем немного. Дело шло к прощанию. Гога пригласил нас с Комаки к себе домой на обед. К тому времени он уже был женат на актрисе ВМ, и более идеальной картины, чем та, что нам открылась, когда мы пришли к ним в гости, ни до, ни после видеть мне не приходилось.

Да и Комаки оделась как невеста: она все-таки очень любовно и трогательно относилась к Гоге, несмотря на все ужасы, время от времени от него исходившие. С нами была переводчица Лена. Квартира, где жили Гога с ВМ, сияла и чистотой, и необыкновенной красотой старинных антикварных вещей: мебели, зеркал в золоченых рамах… Стол был накрыт белоснежной скатертью и сервирован изумительно.

С ангельским выражением лица нас встретила ВМ, тут же явился и сам Ibra, сообщил, что рыбную солянку варит он собственноручно и что такой солянки никто из нас не ел. Через полчаса разлили действительно невероятной вкусноты и красоты рыбную солянку, осетрина была наисвежайшая, в блестках жира плавали маслины и кусочки лимона. Под солянку, сказал Гога, никакой «Дайкири» не пьют, нужно пить водочку. Мы дружно опрокинули по одной, потом другой и третьей. Затем пошли расстегаи, как то и положено за хлебосольным старомосковским столом. После четвертой или пятой рюмки ВМ ненадолго нас покинула и вскоре вернулась обратно, но уже с книжкой в руке. Села, положив ногу на ногу. Поначалу со стороны ничего не предвещало трагедии. Просто наступила некоторая пауза, а Гога, словно предчувствуя что*то, слегка помрачнел.

— Анна Ахматова, — ни к кому конкретно не обращаясь, сказала актриса ВМ. — Стихи.

Опять настала пауза, но уже не совсем хорошая, даже тягостная. Гога по-прежнему молчал, но под кожей у него зверски задвигались желваки.

Тем временем ВМ беззаботно открыла ахматовский томик и вслух, хорошо и красиво, прочла нам: