Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего, что я куру?

— Давай, — все так же, не оборачиваясь и не останавливаясь, согласился Паша. Прямо на ходу он спустил с себя джинсы, остался в трусах, опять же не оборачиваясь и не останавливаясь, протянул джинсы куда*то назад, получил в руку деньги, и мы, не замедлив хода, продолжили путь.

На следующее утро в номере, приютившем меня на балконе, раздался звонок.

— Алло!

— Паша — ты?.. Ты где?

— В Ялте.

— Как в Ялте?

— Ушел ночью на барже.

— На какой барже?

— На угольной.

Он действительно вечером сговорился с угольщиками на барже, в трусах добрался до своего ялтинского друга-бармена, тот его приодел, умыл, дал денег, и уже с одолженной кучей купюр Паша вернулся кум королю к нам в Судак, где мы продолжили свое дружеское существование, уже безбедное и по-прежнему веселое, которое, слава богу, длилось и длилось и, казалось, будет длиться бесконечно. Но в один день все кончилось. И стало ясно, как многое нам кажется или казалось.

После прочтения этой главы у кого*то, может быть, возникнет вопрос, а не спятил ли я? Пишу о действительно великолепнейшем операторе, а вспоминаю черт знает что — какие*то маловнятные матюги, утопления, производственные склоки. А где про искусство композиции, про свет, про цвет, вообще про всяческую колористику? А дело обстоит именно так, как я попробовал тут описать. Колористика наступает потом. Или не наступает никогда. Потому что она всего лишь следствие. Следствие страстей, радостей, уныния, счастья или чего*то наоборот. Она всегда только итог и еще изысканный способ примирения с самим собой и с окружающими. Паша — огромное творческое явление. Огромно оно, потому что само это явление — Павел Лебешев — следствие воистину огромной его человеческой личности, необыкновенно талантливой, понимающей, чувствующей, искренней, нежной, влюбчивой, разумной до дурости, сложной до примитива, до китча, немыслимо смешной, необыкновенно возвышенной… Всякой, всякой. Той, которой так не хватает сегодня всем, кто его знал.

Вторая попытка халтуры

Через год после съемок «Ста дней после детства» Таня закончила школу, и тогда произошел памятный разговор с ее мамой. Любовь Владимировна позвонила сама, хотела посоветоваться со мной как с человеком, знающим профессиональные возможности ее дочери.

— Таня закончила десятый класс, — сказала она. — Ее приглашают во ВГИК, были и предложения из театральных училищ. Вроде эти предложения ее не очень интересуют. Ну, так что, поступать ей во ВГИК?

— Думаю, не надо.

— Не понимаю. Почему же не поступать? У нее способностей нет?

— Есть. Именно потому ничего этого ей и не надо.

— Что, никуда не поступать?

— Почему? Куда-нибудь поступить можно, но не на актерский. Скажем, она мне как*то говорила, между делом правда, что вроде бы хочет быть врачом.

— Она мне об этом тоже говорила года полтора назад.

— Вот, пусть туда с богом и поступает.

Таня действительно поступила в медицинский, но в кино ее тоже не забыли. Через какое*то время Таня позвонила мне и сказала, что ее приглашают на Одесскую студию.

— Сниматься мне или не сниматься?

— Как хочешь. Сценарий нравится?

— Вроде ничего.

— Кто режиссер?

Она назвала фамилию — фамилия мне ничего не говорила.

— А оператор?

— Карюк.

— Гена? Он замечательный оператор. Можешь спокойно соглашаться.

Качество оператора во многих случаях значило (и значит) иногда даже больше качества сценария и качества режиссера.

Таня улетела в Одессу, а я тоже вроде как бы освободился от ежедневных забот и мог потихоньку заняться своими делами. День на третий, а может, и на пятый почувствовал непривычную пустоту. Тут и Таня позвонила из Одессы и сказала, что ее поселили в какой*то скверной гостинице, где все приезжие ходят по коридорам пьяные, в своих номерах от переполняющих их неясных чувств кидаются в стену перезрелыми фруктами, отчего по гостинице в больших количествах ползают насекомые… Я, естественно, подозревал, что такое бывает. Кстати, это тоже была одна из причин, по которой я так уверенно не советовал Тане идти по пути кинематографического профессионализма.