Асса и другие произведения этого автора. Книга 3. Слово за Слово

Воспоминания о лете: провинциальный городок, где старомодно пароходы дают приветственный гудок; где белы стены, ставни темны, резные окна да коньки… И неба плат, такой огромный, подкрашен синим от руки. Идти туда, потом оттуда, попасть к старухе на чаек; дождаться утра, словно чуда, благодаря, что Бог помог. — Не то с грибами нынче лето, бывало, рыжиков по-олно! — И с ней кемарим до рассвета, и церковь светится в окно.

Мы взрослели, нам казалось, что развивались. Охотно вступали во всевозможные дискуссии. Старались быть в них наивозможно более парадоксальными. В те годы мы жадно собирали по крупицам сведения о каком-нибудь там американском абстракционизме. Заходя в книжный магазин, спрашивали: «Ничего нового по борьбе с абстракционизмом не выходило?» Книжки были про борьбу, а иллюстрации к ним — про сам абстракционизм. Текста не читали, рассматривали картинки. Продавцы нас привечали и оставляли все выходившее «по борьбе». Валера Плотников, листая как-то одну из таких книжечек, небрежно бросил:

— Да, Пикассо все-таки не мастер…

Мы, ошалев, уважительно разинули рты.

— Если Пикассо не мастер, то кто тогда мастер? — слабо поинтересовался кто-то из нас.

— Леонардо, Врубель…

Спорить с Валерой мы тогда опасались, понимая, что в разных весовых категориях. Мне еще надо учиться, учиться и учиться, думал я. А уже позже, годика, скажем, через два-три, может быть, я тоже, вот так вот небрежно листая книжечку, про кого-нибудь смогу со спокойным, убежденным высокомерием сказать: «…это не мастер…»

Тот разговор как бы проехал, забылся. А через несколько лет, незадолго до того, как я поехал поступать во ВГИК, Лева Васильев, как бы дурачась, не то прогундосил, не то прочитал:

Мне дверь отворят,
Я войду туда: здрасте!
— Пикассо — не мастер!
А кто ж из вас мастер?
Мне нужен бы мастер,
я жду вас с утра здесь:
корабль мой сгорел
и обрушились снасти,
скажите!
кто может в разгуле ненастья
раскуривать трубку,
кто может на трассе
невольных несчастий
и всяческих бедствий
из камня, из краски,
из снов и обрывков ночей
на террасе —
играть на струне
напряженнейшей страсти,
кто слово за слово
отважится драться
и друг перед другом,
готовясь заправски, суча рукавами,
стоять голодранцем?

Вы знаете,

я с корабля — и на праздник.
Мой дом потерялся.
Прекрасно, прекрасно!
Поздравьте меня
и скажите мне: здрасте!

— Что такое? — поразился я. — Кто написал?

— Ты никогда не поверишь! — искренне отвечал Лева. — Но написал все это такой олух как Вознесенский…

«Олух» было сказано вполне беззлобно и даже в некоторой степени любовно, потому как к тому времени Вознесенским уже была написана вполне человеческими словами человеческая «Осень в Сигулде».

Я все-таки был бесконечно наивен и поверил, хотя долго еще не мог понять, откуда Вознесенский мог узнать про нашу эстетически-идеологическую свару и про роскошную плотниковскую реплику. Только после Левиной смерти в Левином посмертном сборнике это раннее Левино стихотворение прочитал.

А тогда главное, что составляло суть нашей жизни и суть нашего общения, заключалось в том, что мы все «чего-то хотели». Лева Додин хотел стать театральным режиссером, без сомнения очень хорошим. Я хотел быть тем же самым, но в кино. Валера Плотников хотел быть оператором, а в итоге стал очень хорошим фотографом. Все мы пытались завоевывать эту жизнь, хотели побеждать, все были честолюбивы. Споря, утверждали себя, отстаивая свое место и личное жизненное пространство.