Асса и другие произведения этого автора. Книга 3. Слово за Слово

Первая пучина была для России вполне обычная — алкоголь. В первый раз его Лева пригубил, когда мы встречали его из больницы с шампанским. Тогда алкоголь на него особого впечатления не произвел. Второй алкогольный эксперимент, уже более удачный, если не ошибаюсь, мы провели на встрече Нового, 1961 года у меня дома. Я тогда вообще ничего, кроме воды и молока, не пил. С нами встречали те, кто к спиртному тоже был равнодушен. А купили его от жадности много. Лева всадил в себя один, другой, третий стакан. На следующий день мы нашли его почти мертвого заснувшим в уборной. Он сидел на толчке как изваяние, без штанов, бессильно склонившись на стену. Видимо, в тот раз чем-то его это питейное занятие увлекло. И очень скоро он его всерьез полюбил. Опять-таки это его пьянство никакого, упаси бог, общественного смысла не имело. Это был лишь его личный способ расслабиться. Телесно и душевно. Он никогда не жаждал товарищеских попоек, где можно было поговорить, «выплеснуть накопившееся». Вовсе нет. И даже любил выпить один, если на ночь. И, думаю, частенько этим занимался.

С ним можно было выпивать или не выпивать, но повлиять на Леву «в положительном смысле» было невозможно, поскольку пьянство его совсем не имело формы акта общественного. Просто глубоко личная потребность. Выпивка время от времени была для него даже чем-то вроде своеобразного лечения. Но лечения грязью: ложишься в какую-то кюветку, вымазанный черт знает чем, а наутро, оказывается, очень полезное это дело. Видел я это лечение, честно-то говоря, только по телевизору, но могу представить, какое там амбре и что за удовольствие лежать перемазанным дерьмом, пусть и лечебным.

Интенсивность Левиной душевной жизни и все время происходившей в нем умственной работы, наверное, требовала и такого выплеска. Сам он ни малейшего общественного значения факту своего выпивания никогда не придавал. И в голову не могло ему прийти связать свое личное пьянство с фактом, скажем, существования советской власти. Напротив, он даже по-своему этой власти был искренне благодарен, хотя бы за разнообразие в розничной торговле дешевых и пахучих портвейнов. Но эту часть Левиной жизни понимали и разделяли далеко не все. С элитной музейно-сторожевой службы его поперли, ибо обнаружили однажды на вахте не совсем трезвым. Ясно, что такому капитану музейный пароход доверять было нельзя.

Несмотря на несправедливый, по Левиному мнению, социальный факт его выгона с любимой работы, любое идейное мышление по-прежнему было ему глубоко несвойственно. Никогда в жизни я, допустим, не слышал от него ни про Солженицына, ни про диссидентов, ни про их душителей и гонителей. Ничего этого словно бы для него и не существовало. Было только искреннее недоумение, на что люди могут сознательно тратить свои жизни, служа советской власти или борясь с ней.

Вскоре судьба вынудила Леву стать одним из самых выдающихся ленинградских книжных фарцовщиков. Вдруг выяснилось, что он феноменально знает книгу, хотя, я говорил уже, книг никогда в жизни не собирал. Дома у него лежали только те книги, которые он сейчас читал. Почему-то всегда лежал Баратынский, наверное, потому, что его он листал все время. Остальных, наверное, было ему достаточно перелистать раз, другой, третий, что-то немедленно выкинуть из головы, а что-то, наоборот, запомнить, затем книжку продать. Я удивлялся, зачем именно продавать? Он спокойно объяснял, что если она понадобится вновь, ее можно купить еще раз на черном рынке, а раз так — зачем захламлять и без того тесную комнатенку.

Он очень преуспел на этом своем фарцовочном поприще. И опять-таки, конечно же, с его знанием книги, с его уникальной изысканностью литературных вкусов он мог бы себе сделать на этом ремесле немалое состояние. Я знал в те годы некоторых из ленинградских фарцовщиков: это были по-настоящему богатые, обеспеченные люди, часть из которых еще до всяких «новых русских» могла позволить себе, допустим, съездить погулять в Финляндию, за границу то есть, С Левой ничего подобного не происходило. Разница между покупкой и продажей составляла у него стоимость обеда в той же заплеванной пельменной. Деньги как таковые были ему неинтересны.

— Слушай, вересаевский «Пушкин в жизни» тебе не нужен? Превосходной сохранности. В супере и в коробке.

Бесценного Вересаева он легко отдал мне, кажется, за тридцатку, то есть за полную ерунду в сравнении с тем, сколько можно было бы за него получить «в супере и в коробке». Культура как предмет любого материального собирательства для Левы вообще не существовала. То есть и он, скажем, обожал старую русскую гравюру, особенно петербургскую, но ему вполне достаточно было просто подержать ее в руках.