Assassin's Creed: Shards (СИ)

- Сына, - тихо выдыхает Государь, и я уже вскакиваю на ноги, дабы отправить за Федором, как все это время, наперед предугадывая его желание. Но сегодня я ошибся, и меня снова с такой же силой заставляют рухнуть обратно на колени.

- Береги, - с трудом произносит Государь и, тяжело вдохнув, замолкает. Мне кажется, что уже навечно, и я закрываю глаза, молча сжимаю его руку в своей и начинаю считать время между каждым неровным глотком воздуха.

Сына. Царевича Федора, наивного и несмышленого: слишком слабого для того, чтобы быть поверенным в нашу тайну.

На троне его нужно будет оберегать и, Отец Понимания, я клянусь делать это всю его жизнь, сколь бы недолгой из-за болезни она ни оказалась.

В палате становится совсем темно и несравнимо тише, чем раньше. Теперь мне приходится прислушиваться для того, чтобы убедиться, что мой Государь все еще жив.

Но через вечность, которую я уже готов был назвать начавшейся, он заговаривает снова:

- Дщерь мою… Ирину, - тяжелый, судорожный вдох. – Храни. Сам знаешь, она будет тебе опорой.

С этими словами Государь разжимает сомкнутые в моей руке пальцы, и на мою ладонь что-то опускается.

Мне не нужен свет, чтобы увидеть кровавый крест на серебряном ободке, и не нужен ализариновый росчерк в небе, чтобы ощутить страх.

Мне достаточно тяжести в руке и знания, что мой Наставник навсегда оставляет меня одного.

Государь закрывает глаза и вновь вздыхает – на этот раз в последний. И вместе с этим последним вдохом в палате шелестит еще одно слово, но оно произнесено так тихо, что я не до конца могу его расслышать:

«Борис».

Или -

“Борись”?

Комментарий к I. 1584 н.э.: Комета. Российское царство, Москва

Где-то я видела у Юбисофта, что тамплиерский крест есть ни что иное как ожог на ладони Каина, когда тот в порыве гнева схватил украденное Авелем у Предтеч Яблоко Эдема и его силой убил брата. Даже если это не так и это чей-то чужой хэд-канон, я его реквизировала.

========== II. 1626 н.э.: Декабрь. Французское королевство, Париж ==========

Комментарий к II. 1626 н.э.: Декабрь. Французское королевство, Париж

Within Temptation - Our Solemn Hour.

Над Парижем холодный северный ветер спиралью закручивает тонкие струи дыма и вздымает их еще выше в небо, прежде чем превратить в серое ничего.

Идет снег.

На редкость густой для декабря, он не тает, едва коснувшись земли, а остается на ней ровной белой вуалью – подобно тем, что носят монахини.

В густоте сумерек снег кажется еще ярче, чем есть на самом деле.

Я никогда не любил его, но сегодня я не в дозоре, и он превосходно заглушает мои шаги.

Громада Нотр-Дама на той стороне Сены едва видна за стеной снега, по косой валящего с небес, а от Сен-Шапеля, обычно вонзающего свои шпили в облака, остались лишь смутные буро-сизые очертания.

Через некоторое время их не станет видно вовсе, и на Париж опустится слепая ночь.

Для меня это наиболее удобное время суток: мой кроваво-красный плащ сливается с темнотой и я становлюсь одной из множества секундных теней-видений, скользящих по стенам спящих домов.

Под покровом ночи парижские улицы не признают неподготовленных и никогда не снисходят к умелым.

Если ты вышел в ночь один, то ты либо убийца, либо убит.

Я принадлежу ночи настолько, насколько ей может принадлежать человеческое существо.

Пожалуй, я буду честен, если скажу, что она – мой второй хозяин, моя вторая покровительница.

Белый крест на моей груди светится в темноте подобно снегу, но он никогда не выдает меня улицам. Большинство боится сделать даже шаг в мою сторону.

А те, кто не боится, не успевают сделать второй.

Красный крест под воротом рубашки, скрытый от посторонних глаз, всегда добавляет уверенности.

Монсеньор не устает требовать от меня быть с этим осторожнее, но я не могу просто так снять цепочку со своей шеи – в конце концов, монсеньор сам не расстается со своим знаком принадлежности к Ордену.

Что уж говорить о форме, которую он дал нам, просто поменяв цвета местами. Белый на красном вместо красного на белом – это даже чересчур символично.

Раньше мы просто проливали кровь.

Теперь наша кровь – все, что нам осталось. Все, что у нас есть, и все, что мы можем отдать.

И этого не мало.

Очертания Парижа медленно пропадают под полами ночного покрывала.

Письмо, которое я должен передать Сезару у ворот Сен-Дени, приятно греет грудь, напоминая о том, что моя жизнь принадлежит делу куда большему, чем просто служба.

Важнее службы своей стране может быть только служба миру.

И я бесконечно счастлив, что мой Магистр счел меня достойным этого бремени.

Сколько лет мы были вынуждены скрываться в том самом городе, в котором нас уничтожили три столетия назад… И вот монсеньор открыто носит на своей груди – нет, еще не наш, но мальтийский крест* (хотя есть ли большая разница?), а мы почти не скрываем, что принадлежим чему-то более великому, чем остальные.

Ассасины глупы, думая, что, устранив Магистра, они смогут убедить или заставить мягкосердечного Луи даровать своему народу свободу.

Я вспоминаю Шале и понимаю, что где-то глубоко внутри даже сочувствую его участи.

Хотя чего он ожидал, не знаю.