Ассира

Я уже писала, что наша семья была не очень-то дружной. У нас не было тихих семейных вечеров, мы не читали вслух книги друг другу, не играли в домино, не пили какао, сидя у камина, у нас и камина-то никогда не было. Мы не смотрели вместе фильмы, не обменивались мнением о них. Не смеялись над общими шутками. Не ходили в походы с палатками. Мы даже не обнимались под бой новогодних курантов. Но все-таки наша двухкомнатная квартира, в которой я теперь жила с Крис, была всегда теплой и родной.

Большой черный пес Лука, которого отец в один дождливый день привел с улицы грязного и голодного, и которого мы сразу же полюбили, придавал уют нашему жилищу. Здесь была особенная атмосфера, я думаю, она возникла, благодаря отцу и его творчеству. Здесь легко дышалось, легко говорилось, легко жилось. Здесь всегда висели картины, а на подоконниках лежала пыль, которую мы, две сестры, ленились протирать по субботам. Квартира без ремонта, со старинным интерьером, она была не тем семейным гнездом, где царят мир, любовь и нежность. Но она была нашим общим секретным штабом, безопасным местом, куда можно было прийти, поговорить или помолчать, побыть в одиночестве, укрыться от всего на свете, даже от банды Гальки Штамм…

***

В двенадцать лет я поняла, что никогда нельзя сдаваться, все в наших руках, и победа тоже. Был прекрасный зимний день. Снег шел большими, легкими хлопьями, падал на шапки, плечи. Пушистые снежинки кружились над головой, словно танцевали медленный вальс. В воздухе чувствовался запах нового года и волшебства.

Девчонок было пятеро, они были старше меня на год. Уже долгое время они следили за мной, я постоянно ловила их косые взгляды на себе. Они угрожали, запугивали, подкарауливали в раздевалке, чтобы прошипеть на ухо, что-нибудь скверное. Три месяца они мне портили жизнь, пытаясь запугать. Но у них не получалось.

Потом им, видимо, надоело просто смотреть. Или надоело то, что их взгляды и угрозы на меня не действуют. Я вроде бы и старалась их бояться, но, почему-то, по-настоящему испугаться у меня не получалось. И вот они просто схватили меня за руки, когда я выходила из школы после уроков, и потащили на задний двор. Алисы со мной не было, она ушла на урок музыки к старой преподавательнице с кривыми ногами. Кривоножка, так мы называли ее между собой.

Сначала они поколотили меня. Я лежала на земле и, казалось, уже не дышу. Потом отошли в сторону, что-то тихо обсуждая между собой, а через какое-то время протянули мне ножницы и Галька Штамм сказала противным слащавым голосом:

– Стриги!

– Что стричь? – я с трудом встала на колени и посмотрела на нее непонимающими глазами, вытирая разбитую в кровь губу. Под глазом что-то пульсировало, как тогда, когда я упала в подъезде и стукнулась лицом о перила. Будет такой же огромный фингал. Но мне даже нравилось сочетание цвета бледной кожи и фиолетовых разводов на ней. Будет чем похвастаться перед Алисой. Фингал – это не какой-то там этюд Черни, который она в эту минуту разучивает с Кривоножкой.

– Волосы свои стриги! – продолжала настаивать Галька, – раз Сашка Васильев сказал, что у тебя самые красивые волосы в школе, значит, ты их подстрижешь. Сама или с нашей помощью. И больше ему глаза свои рыбьи не строй. Поняла?

– Я с Сашкой Васильевым не знакома. Глаза ему не строю. Волосы стричь не буду, – я оттолкнула от себя Галькину протянутую руку, в которой были зажаты ножницы. Может, у них тоже сегодня был труд последним уроком, и они вырезали ажурные снежинки, чтобы украсить ими окна в классе. У меня никогда не получались эти снежинки, и за последний урок мне поставили двойку.

– Ты дура, или притворяешься? – Галька подошла ко мне вплотную и стала толкать меня в грудь. Это продолжалось до тех пор, пока я не уперлась лопатками в каменную стену гаража, – стриги, говорю.

Галька посмотрела на меня ненормальным, зловещим взглядом. А я не могла поверить, что в нашем возрасте любовь так сводит людей с ума. Я почувствовала себя героиней мелодрамы, которую мама смотрела в прошлую субботу. Только потом я поняла, что сводит с ума не любовь, а обычная зависть.

Схватив прядь волос, торчащую из-под моей шапки с белым помпоном, Галька одним махом срезала её острыми ножницами. Девчонки трусили, я чувствовала это, но они по-прежнему стояли у нее за спиной. Я стащила с головы шапку, которая была вся в снегу, сняла резинку с хвоста, рыжие кудри рассыпались по плечам.

Папа называл мои волосы золотом. Он обожал их, пожалуй, сильнее, чем меня саму. Никогда бы я не стала стричь волосы, только потому, что папа бы расстроился. Галька смотрела на меня, в ее взгляде мелькала зависть и желчь. От этих чувств ей, должно быть, очень плохо живется. Хоть бы ее стошнило ими прямо сейчас.