Асти Спуманте. Первое дело графини Апраксиной

— Вот и отлично! — одобрительно сказала Апраксина. Она взглянула на часы, замедлила шаг и пошла, не спеша разглядывая надгробья. Графиня бывала здесь и прежде: на кладбище уже давно никого не хоронили, разве что какую-нибудь знаменитость по особому распоряжению властей, и оно превратилось просто в место прогулок мюнхенцев. Она шла, разглядывая надгробья, и ее поразило, как необычно выглядят они в сырую погоду: от дождя патина на бронзе и копоть на мраморе выступили резче, и ей стало казаться, что печальные барельефы и скульптуры, пользуясь безлюдьем из-за плохой погоды, обнаружили какую-то особенную таинственную свою сущность, обычно скрываемую от праздных посетителей кладбища. Может быть, правду о тех, на чьих могилах они установлены? От копоти и пыли в складках и углублениях мрамора фигуры и лица приобрели совсем не то выражение, какое задумал и придал им скульптор. Вот на лице ангела-малютки светлые губы и кончик носика выступили на фоне потемневших под дождем щек и превратившихся в темные щелки заплаканных глазенок. У другого крылатого малыша мокрое лицо казалось и вовсе зареванным, а чуть выщербленные губы скривились корытцем. Апраксина подошла ближе и прочла: «Здесь покоится нежная мать двоих маленьких детей». Да, этому ангелочку, конечно же, было о чем поплакать…

На медных и бронзовых барельефах время и вода рисовали бирюзовой ярью и черной копотью. Абсолютно одинаковые, определенно отлитые в одной мастерской круглые медальоны с головой Христа в терновом венце с течением лет обрели каждый свое особое выражение и смысл: на одном темная зелень смягчала страдания Спасителя, на другом копоть их подчеркивала, на третьем полусмытая дождями патина придавала Его лику выражение снисхождения к человеческой немощи и людским слабостям. «Как необычно все здесь выглядит сегодня, — размышляла Апраксина, проходя мимо так странно оживших надгробий. — Что, интересно, хочет поведать Время, изменяя по-своему работу старых мастеров? Может быть, эти преображения свидетельствуют о посмертной судьбе тех, кому посвящены надгробья? А может быть, они раскрывают истинный характер усопших? Вот эта муза, например: каким светом залита ее фигура! А дело-то всего лишь в том, что мокрая копоть удачно затемнила и фон, и фигуру музы на барельефе, оставив на свету только лицо и правую руку со светильником. Кто здесь лежит? А, ну ясно, какой-то малоизвестный поэт — никогда не слышала этого имени. Но, возможно, это просто еще не открытый миром великий поэт?

Примерно на середине аллеи она обратила внимание на одно привлекательное надгробье в югендштиле: беломраморный барельеф женской фигуры, летящей в облаках и звездах, на черной плите Лабрадора. Ангел смерти или ангел-хранитель? Или некая таинственная «вестница смерти»? В левой руке мраморная «вестница» держала звезду и, склонясь над могилой, готовилась ее уронить. Лицо ее было так тонко, так прелестно, печально и невинно, что Апраксина замедлила шаг, чтобы подольше любоваться ею. С грустью вспомнила она лицо Натальи Каменевой на посмертной фотографии, уловив едва заметное сходство его с ликом мраморной девушки. Как это печально — умереть на чужбине и быть похороненной в земле, так и не ставшей по-настоящему своей… Вот она хотя бы знает, что будет лежать на русском кладбище в Висбадене, на горе Нероберг, под сенью Свято-Елизаветинского православного храма — русская косточка среди русских костей. Да и хоронят на русских кладбищах навечно. А бедной Наталье Каменевой назначено лежать в земле, полной праха чуждых ей немцев, и хоронят в Германии на ограниченный арендной платой срок, обычно от семи до пятнадцати лет, реже до двадцати и уж в совсем редких случаях до тридцати. И будут шуметь над рабой Божьей Натальей деревья, названия которых она не успела выучить, и не будет она понимать их иноязычного шелеста. Апраксина отвела глаза от печального ангела-вестника и пошла к аркаде, разделявшей кладбище на две части.

Под крышей аркады, уютно устроившись в закутке между надгробьями, коротали пасмурный день несколько бродяг-пэннеров: двое перебрасывались картишками над бутылкой вина, некто спал в ярко-голубом туристическом спальнике, а молодой человек в очках читал толстую книгу, привалившись спиной к надгробию в готическом стиле. Была среди бродяг и женщина, старуха примерно возраста Апраксиной: она сидела закутавшись в рыжее верблюжье одеяло, а возле нее стояло несколько туго набитых пластиковых мешков, похоже, со всем ее имуществом. Старуха курила, задумчиво глядя в глубину темной аллеи. Апраксина вздохнула, подумав, что в привольной и в общем-то беззаботной жизни бродяг для женщин, однако же, есть свои специфические неудобства; вспомнив кой-какие эпизоды их жизни с тетушкой во время войны, она решила, что сейчас ей, пожалуй, нелегко было бы обойтись без ванны и душа и снова спать не раздеваясь. А все же эта старая женщина предпочитает вольную жизнь порядку и скромной обеспеченности старческого приюта. Ну что ж, вольному — воля…