Астийский эдельвейс

— Так едем, Максим Владимирович. Мы все будем работать как черти, честное слово!

— Спасибо, Гера! За все спасибо. Что же касается поездки в Отрадное… Я подумаю. Зайдите ко мне дня через два.

Но через два дня Максима вызвали в научную часть института и предложили срочно оформлять документы для поездки в Ленинград на стажировку по плану повышения квалификации.

— На стажировку сейчас, весной? — удивился Максим.

— Так предусмотрено планом вашей кафедры, — невозмутимо ответил замдиректора по научной части.

— Возможно. Но в лаборатории бионики сложилась очень напряженная обстановка с доводкой прибора, и мой отъезд…

— Я звонил Субботину, он не считает, что ваш отъезд сильно отразится на работе лаборатории.

— Но Победилов-то знает положение дел.

— А Павел Семенович уж и приказ о командировке подписал. Так что сдавайте дела и оформляйте отъезд. И вообще — о чем разговор? Я б на вашем месте плясал от радости.

Провести лето в Ленинграде! И отпуск целехонек. В бархатный сезон — на море!

Максим молча повернулся и вышел.

Через день он писал Антону:

«…Я понимаю, эта командировка похожа на ссылку. Но у меня не было никаких формальных поводов для отказа.

Единственное, что я смог добиться, это обещания Победилова не передавать прибор в производство до моего возвращения. К тому же у меня есть особая причина побывать в Ленинграде. Нет, не Лара. Хотя я дорого бы дал, чтобы увидеться с ней. Особенно сейчас. Однако надеяться на случайную встречу в многомиллионном городе… К сожалению, я неплохо знаю теорию вероятности. Но есть еще одно чрезвычайно важное обстоятельство, которое заставляет меня поехать в Ленинград. Дело в том, что, описывая последние события в Отрадном, я не упомянул об одной детали. В день отлета из села, в самую последнюю минуту, когда вертолет уже отрывался от земли, в шуме винта его мне послышался шепот Нефертити: «Лахта, запомните, Лахта!» Только эти три слова. Вначале они показались мне совершенно бессмысленным набором звуков. Но недавно я установил, что Лахта — один из пригородов Ленинграда…»

11.

Это было самым большим чудом, о каком мог мечтать Максим. Он едва отошел от памятника Петру, где не меньше часа любовался бессмертным творением Фальконе и неповторимой панорамой университетской набережной, и в рассеянии двинулся к Исаакиевскому собору, когда увидел ее. Лара шла по аллее Александровского сада в глубокой задумчивости, опустив глаза, и, конечно, не замечала его, занятая своими мыслями. А он, как остановился у входа в сад, так и застыл от неожиданности, не в силах ни окликнуть ее, ни пойти за ней следом. Только тогда, когда она обогнула монумент и, свернув к Дворцовому мосту, смешалась с толпой, он словно очнулся и бросился следом, стараясь не потерять её из вида.

Лара была уже далеко. Она шла, все так же опустив голову, не обращая внимания на царящую вокруг праздничную суету, на весенний ветер с Невы, на густой запах сирени, плывущий над набережной.

— Лара! — окликнул он, стараясь справиться с душившим его волнением.

Она удивленно обернулась.

— Лара…

Глаза ее широко раскрылись, губы дрогнули, руки, словно в испуге, поднялись к груди. Несколько мгновений она смотрела на него, будто вспоминая что-то давно забытое, потом слабо вскрикнула и, не говоря ни слова, прильнула лицом к его плечу. Он взял в руки ее холодные тонкие пальцы и молча прижался к ним губами. Так стояли они, забыв о времени, на виду всего города, эти два человека, вся жизнь которых была одним ожиданием встречи. Наконец она выпрямилась, подняла на него огромные влажно блестящие глаза. В них все так же метались зеленые сполохи, и все так же сплошное море света выплескивалось при малейшем взмахе ресниц. Но тонкие, еле заметные лучики уже окружили их со всех сторон, и привычная усталость притаилась где-то в тени припухших век.

— Ларуся, милая… — прошептал он, переполненный нежностью и грустью.

Она улыбнулась в ответ:

— Я знала, что ты найдешь меня. Только очень уж долго пришлось ждать…

— Мне нет прощения, Лара.

— Не надо, Максим. Слишком дорога эта минута, чтобы омрачать ее воспоминаниями о прошлом.

…Был двенадцатый час ночи, когда они вышли из театра и остановились возле бронзового Пушкина в центре сквера.

День пролетел как одно мгновение. В памяти сохранилось лишь ощущение огромного, все нарастающего счастья, которое стало почти непереносимым там, в полутьме ложи, где звуки Большого адажио будто слились с ее улыбкой, запахом ее духов, безмерной радостью от все усиливающейся близости, какая угадывалась в каждом ее слове, каждом движении. И теперь, глядя на красиво подсвеченную колоннаду Русского музея и чувствуя тепло ее плеча, он совершенно забыл, что день прошел, надо расставаться, что даже самая прекрасная сказка имеет конец.

Она мягко коснулась его щеки:

— Опомнись, Максим! Время — ночь.

— Да, в самом деле… Ты устала, наверное?

— Я забыла спросить о самом главном — где гы остановился?

— В Петергофе, в университетском общежитии. Это на электричке с Балтийского вокзала…

Она рассмеялась: