Астийский эдельвейс

— Знаю, прекрасно знаю. Давно было пора отправить тебя домой. Когда ты доберешься теперь до этого общежития…

— Ерунда! Я привычен. Подумаешь, Петергоф!

.— Никаких Петергофов, — она решительно взяла его под руку. — Сегодня ты мой гость, пойдем ко мне. Это здесь, рядом.

— Идти к тебе?! Но как же…

Она нахмурилась, коротко вздохнула:

— Я живу одна, Максим. Вернее с дочкой. Но сейчас она с папой на даче. Замужество мое было неудачным. И мужа моего больше нет. Для меня нет. И как человека тоже. И хватит об этом! На той квартире* где я живу сейчас, он не был ни разу. Это папина квартира. Вот и все… Идем! О себе не говори ничего, я знаю. Проездом в Монреаль у меня были.

Антон и Света.

— Как?! И он ничего не написал мне!

— Не сердись на него, Максим. Я взяла с них слово никому не говорить, не писать обо мне. Мне хотелось, чтоб ты… сам нашел меня.

— Ларуська… — он осторожно прижался губами к ее дрогнувшим ресницам.

Площадь опустела. Туманные крылья белой ночи распростерлись над спящим городом. Густой аромат сирени плыл со стороны Марсова поля, провожая их по тихой.

Инженерной улице, мимо мрачного Михайловского замка и дальше к Фонтанке, над которой еще плыли белые, чуть подрумяненные облака…

Часы пробили два, когда они встали из-за стола, и Лара провела его в кабинет отца:

— Здесь тебе будет удобно, Максим. Располагайся, как дома. И постарайся уснуть.

Он привлек ее к себе и поцеловал — в первый раз за этот день и за все время, сколько знал ее. Она мягко высвободилась из его рук:

— Спи, дорогой. Доброй ночи.

— Нет, Лара, нет! Я не отпущу тебя. Ни за что!

— Милый мой человек. Не надо, слышишь, не надо! — она с бесконечной нежностью провела ладошкой по его лицу и, легонько оттолкнув, захлопнула за собой дверь.

Утром они расстались у подъезда ее НИИ, условившись встретиться сразу, как только Лара освободится от работы.

Но через два часа ему в лабораторию позвонили из общежития и попросили срочно приехать в Петергоф. Максим узнал голос дежурного вахтера.

— Что-нибудь случилось? — спросил он, удивленный такой просьбой.

— Тут телеграмма пришла. Не совсем ладно у вас дома.

— Читайте, прошу вас!

— Да вы приезжайте скорее, приезжайте! — вахтер повесил трубку.

Что там могло произойти?.. Максим схватил портфель и бросился к остановке автобуса.

Вахтер встретил его в дверях. В телеграмме было всего два слова — умер Славик. Как два удара ножом в сердце.

Максим рухнул на подставленный вахтером стул и все читал и читал эти два ^слова в безумной надежде найти в них какойто иной смысл, какую-то ошибку, недоразумение. А в голове творилось что-то невообразимое.

Первая мысль — как можно посылать такие короткие телеграммы? Будто два-три лишних слова могли что-то прибавить к этим двум! Потом другая — что можно предпринять, не зная никаких подробностей? Будто можно было еще что-то предпринять, что-то исправить! И наконец единственно разумная — как теперь жить, для чего? Вопрос, который мог задать только человек. Любое рациональное кибернетическое устройство, любой электронный мозг вместо этого поинтересовались бы расписанием самолетов, летящих на восток.

Но то, что не сделал убитый горем Максим, сделал за него другой человек.

— Я звонил в аэропорт, — сказал вахтер, осторожно касаясь его плеча. — Ближайший самолет будет через три с половиной часа. Если сейчас выехать, можно успеть.

— Да-да… Спасибо… Конечно, я еду.

Из аэропорта он позвонил Ларе. Короткий стон вырвался из трубки в ответ на его слова. Максим больно закусил губу:

— Лара…

— Да, да, Максим. Я слышу. Когда ты летишь?

— В четырнадцать тридцать.

— Так ведь… Я не застану тебя даже на такси. Но я еду.

Самолет выруливал на взлетную полосу, когда он увидел ее, бегущую по полю. Сквозь иллюминатор трудно было различить выражение лица. Но во всей фигуре ее, в напряженном повороте головы, неестественно вскинутых руках— было одно страдание.

Только месяц спустя он нашел в себе силы написать ей небольшое письмо. И не столько о себе, сколько о чудовищной непорядочности, с какой институтское начальство распорядилось судьбой прибора. Вопреки заверениям Победилова, эта уникальнейшая установка, в создание которой они с Антоном вложили все знания, все умение, всю душу экспериментаторов-исследователей, была сразу же по отъезде Максима отправлена на завод, не отлаженная, не доведенная до нужных кондиций и потому заведомо обреченная на неодобрительные отзывы инженеров-производственннков. Стыдно было смотреть в глаза своим товарищам, товарищам Антона, вместе с которыми они трудились над прибором. И, несмотря на это, он с головой ушел в работу.

Только чтобы забыться, приглушить боль, бежать от своего горя.

Так прошло лето. Первые караваны птиц потянулись над городом, когда, придя однажды в лабораторию, Максим увидел Геру Шитова. Тот в смущении поднялся навстречу:

— Здравствуйте, Максим Владимирович. Я прямо из Отрадного…

— Вы все-таки поехали туда? Одни!