Астрея. Имперский символизм в XVI веке

И итальянец Джордано Бруно, всегда искавший истинного имперского лидера, останавливал свой выбор на французском короле, связанном с имперской девой, даже в тёмные дни Генриха III. Для Бруно победы Генриха IV над тираном означали возможность вселенской реформы, и именно эта надежда подтолкнула его к возвращению в Италию в 1592 г.[659] Человек, донёсший на Бруно венецианской инквизиции, сообщал о следующих его опасных высказываниях:

…теперешний образ действий церкви – не тот, какой был в обычае у апостолов, ибо они обращали людей проповедями и примерами доброй жизни, а ныне кто не хочет быть католиком – подвергается карам и наказаниям, ибо действуют насилием, а не любовью … в мире неблагополучно и очень скоро он подвергнется всеобщим переменам, ибо невозможно, чтобы продолжалась такая испорченность и что он ожидал больших деяний от короля Наваррского[660].

Сожжение Бруно в Риме в 1600 г. стало знаком того, что новый век не увидит ни триумфа либеральных принципов, ни конца религиозных войн. И когда в 1610 г. Генрих IV был убит как раз накануне своей загадочной экспедиции в Германию, венецианский либерал Траяно Боккалини оплакивал его смерть как затмение солнца, заставившее самого Аполлона пролить горькие слёзы[661].

Эта книга заканчивается там, где начиналась моя предыдущая работа «Розенкрейцерское Просвещение», в годы, непосредственно предшествовавшие началу Тридцатилетней войны. Ибо имперский мир периода правления Генриха IV оказался всего лишь передышкой между войнами, которую противник использовал для наращивания своих сил. Среди историков сейчас стало принято представлять Тридцатилетнюю войну как продолжение религиозных войн XVI века с промежутком неспокойного мира посередине, наподобие периода 1918–1939 гг. нынешнего столетия. Но будет ещё более полезно проследить непрерывность либерального и «политического» движения от одного периода войн к другому. И связующее звено здесь следует искать в «розенкрейцерском» движении, лежавшем в основе попытки несчастного курфюрста Пфальцского осуществить некое подобие «имперской реформы» в Германии, движении, которое впитало в себя религиозные традиции елизаветинского рыцарства и французского протестантизма, герметической реформы Джордано Бруно, тайного фамилизма печатников и плеядистской поэзии и музыки.

Возможно, в действительности Астрея никогда и не уходила с земли, а лишь скрывала себя в периоды железных веков. Благословенными же золотыми эпохами были те, в которые ей не было нужды прятаться. Возвращение Астреи – это всегда renovatio, обновление, возрождение или новое открытие прошлого, через которое творится будущее.

Приложения

Аллегорические портреты Елизаветы I в Хэтфилд-хаус [662]

В посвящении «Королевы фей» Спенсер сообщает Рэли, что цель его поэмы – прославить Елизавету как одновременно «величайшую королеву или императрицу» и «добродетельнейшую и прекраснейшую даму». Образ Елизаветы с «горностаевого» портрета в Хэтфилд-хаус демонстрирует, как эти два аспекта дополняют друг друга в сложном символизме королевы-девы.

Портрет с горностаем (Илл. 16a), написанный в 1585 г. (дату можно разглядеть на мече) и приписываемый Николасу Хиллиарду[663], представляет Елизавету в усыпанном драгоценными камнями платье, с маленьким зверьком на левой руке. Горностай символизирует чистоту и непорочность благодаря белизне своего меха. В «Триумфах» Петрарки, перед повозкой, на которой сидит Лаура в качестве триумфа целомудрия, несут хоругвь с горностаем. Петрарка указывает, что на шее у зверька золотой ошейник, украшенный топазами[664]. Это можно сравнить с видением, описанным в одном из его сонетов, где под лавровым деревом стоит белая лань в ошейнике из бриллиантов и топазов, на котором написано Nessun mi tocchi («Да не тронет меня никто»), что также символизирует непорочность Лауры. Белая лань в драгоценном ошейнике под лавровым деревом была эмблемой Лукреции Гонзаги, приведённой в собрании известных гербов Жироламо Рушелли «Impresse illustri», которое много изучали и копировали в елизаветинской Англии. В своём комментарии к гербу Рушелли связывает белую лань в драгоценном ошейнике с белым горностаем в таком же украшении из «Триумфов». Он объясняет, что оба они олицетворяют чистоту и добродетельность Лауры и что бриллианты с топазами – это камни, символизирующие непорочность.