Астрид Линдгрен. Этот день и есть жизнь

Луиза Хартунг охотно вникала в вопросы перевода – например, в 1955 году, когда она прямо-таки пришла в ярость, увидев многочисленные исправления, которые, ссылаясь на чувствительность немецкого рынка в травматическое послевоенное время, пожелал внести в текст «Мио, мой Мио!» Фридрих Этингер. 24 ноября 1955 года благодарная Астрид написала Луизе: «Ах, как же ты борешься за мои книги… ты прямо стихия». И в последующие годы она часто благодарила Луизу за тонкие и глубокие замечания о ее рукописях:

«Ты единственный человек, способный дать мне честную и основательную оценку. <…> Я абсолютно склоняюсь перед твоим мнением, но не перед чьим другим».

Много вдохновенных дискуссий возникало между ними в 1950-е и начале 1960-х, когда Астрид посылала своей берлинской читательнице копию рукописи или книгу. «Мио, мой Мио!» (1954), «Малыш и Карлсон, который живет на крыше» (1955) и «Расмус-бродяга» (1956) восхищали Луизу. Но в 1957 году повесть «Расмус, Понтус и Растяпа» чуть не разрушила их дружбу из-за отрицательного персонажа, глотателя шпаг подловатого Альфредо, который говорил с немецким акцентом, любил пиво и называл двух светловолосых юных героев книги «проклятыми неготниками». Альфредо проявляет недюжинную фантазию, рассказывая о своем необычайно разветвленном центральноевропейском роде, в том числе о матери с маленькими, но железными кулаками, которые она прилежно пускала в ход, воспитывая всех своих восемнадцать детей, и о дяде – брате матери, взорвавшем себя анархисте.

Корреспонденты любили удивить друг друга своими взглядами или забавной историей. Например, в письме, написанном на Фурусунде летом 1958 г., Астрид оригинально располагает рассказ о том, как сломала левую ногу, вокруг рисунка самой ноги и уверяет, что посадила все Луизины луковицы и черенки. (Фотография: Частный архив / Saltkråkan)

Это оказалось чересчур для чувствительной Луизы, которая была оскорблена и обвинила Астрид в «Nationalhass» (ненависти на национальной почве) в то время, когда немецкий народ так нуждается в доверии и терпимости. Прочитав гневное письмо Луизы, Астрид в свою очередь оскорбилась, но уже как художник из страны, где господствовала свобода слова:

«Луизхен… ты самый разумный человек, какого я знаю, и я думала, что ты знаешь меня. Но ты считаешь, что у меня „tief eingewürzelte Abneigungen gegen alle Deutsche, gegen alles fahrendes Volk und gegen alle Ausländer“ („глубоко укоренившееся неприятие всех немцев, всех приезжих, всех иностранцев“. – Ред.). Тому, кто, как я, питает глубокое отвращение к любым формам национализма, тяжело и горько это слышать. Я думала, ты это понимаешь. Я думала, ты понимаешь, что я ненавижу любое разделение людей по национальному и расовому признаку, любую дискриминацию белых и черных, арийцев и евреев, турок и шведов, мужчин и женщин. С того момента, как я выросла и начала самостоятельно мыслить, мне был противен великошведский желто-голубой патриотизм… он противен мне так же, как немецкий национализм Гитлера. Я никогда не была особой патриоткой. Все мы люди – так я это формулирую. И потому мне невыразимо больно, что ты в рукописи „Расмуса“ увидела обратное тому, что было задумано».

Расмуссиана