Асуня

Парень поёжился и почесал старый шрам на предплечье. Как его приложили-то тогда, ох! Мамка на батьку опять гундосить начала, что де, как баба, мямлит да сдачи местным разгильдяям дать не может, всё разговорами разговаривать силится. А Идалья как взвилась! Думали, убьёт мамку-то. Они ж обе горячие, как угольки из печки, даром, что родня не кровная, а по мужу. Асуня тогда влез между ними, разнять хотел, да вышло не так чтобы очень уж удачно.

Матушка тогда на следующий день заявила, что уезжает обратно в родительский дом. Асуне уже десять было, да всё равно плакал. Дразнили его тогда, что как девчонка расклеился, а ему и не важно-то было. Всё ж таки мама родная.

Сестра тогда с ней уехала, а они с батькой вдвоём остались под Идальйиным покровительством. Асуня помнил, как соседи на папку смотрели. Не понимал тогда ещё, но чуял, что не так что-то. Молчали да перешикивались друг с другом, а на Асуню и не глядели вовсе, будто нет его. Бабий сын. Это потом уже, когда батька покумекал да и отправился к жене с концами, оставив Идалью на сына, Асуня смог плечи-то развернуть да гавкать в ответ начать, чтоб запомнили его и за мужика наконец приняли. Тот же Жорвель ему отца, выходит, заменил. Всему мужскому научил: как плетень выдрать, коли мешает, как мешки по четыре штуки на спину взвалить, чтобы по три раза не бегать, как навоз с вил метко в девок швырять, как самогонку пивом запивать да луком занюхивать.

Как баб мять, разве что, научиться не вышло. Теорию-то Асуня понял, да с практикой разлад какой-то получался. Вроде как и знал, чего делать-то, да к той же Ульке подойти не мог. Да и не хотелось ему так-то это дело решать, а сватов звать боязно – вдруг откажет? Жорвель посмеивался, что бабе крепкая рука нужна, чтоб слушалась, да противно Асуне отчего-то было так с ней.

– Эх, баба и есть баба! – вздохнул он в сгустившихся сумерках. И даже сам не понял про кого он: про Ульку или про себя – обабившегося вконец.

Опять потянуло на слёзы. Идти да хныкать в темноте казалось одновременно глупым, но и приятным. Да пусть и баба! Будет бабой с бородою, да хоть попробует, как оно – когда слёзы катятся, а сдерживать не надо. Идёшь, ревёшь, руками за плечи держишься и только всхлипываешь каждый раз, как ветка в темноте по лицу хлестнёт.

– Ы-ы-ы-ы-ы-ы! – выл Асуня, поднимая залитые слезами щёки и бороду к небу. – Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы дура-а-а-а-ак я-я-я-я-я! Ба-а-а-аба-а-а я-я-я кля-я-я-ята-я-я-я! Ы-ы-ы-ы!

Спустя несколько минут Асуня вдруг понял, что как-то ему даже вроде и легче. Неужто, и правда, в бабу превращается, что плакать-то ему не противно? Он всхлипнул ещё пару раз, высморкался в кусты. Потом на всякий случай ещё разок и от души сплюнул, надеясь, что этим хоть немного мужика в себе задержит.

Это што ж получается-то? А вдруг прокляли-то его не просто с пива рыгать, а самою настоящею бабою быть?! Это ж стыд-то какой! Правильно он из дома ушёл, не дай боги, кто из соседей бы увидел! До конца жизни от позора бы не отмылся!

Асуня в ужасе хлопнул ладонями по рубахе и начал судорожно ощупывать грудь. Так-то она была у него вполне объёмная. По-мужски волосатая, крепкая, в ладонь ложилась, но о пузо не шлёпалась. А сейчас-то как понять? Мужская она ещё али уже бабская растёт?! Но коли бабская, то висеть-то должна? А если она уже бабская, да не как у нормальной, а как у Асетки, что доска? Вдруг он тоже станет Асеткой-доской, и не останется ничего: ни брюха покатого, ни кулаков сбитых, ни ног с полпорога стопой?

– Да што ж это деется?! – в ужасе заорал Асуня, раскорячился, чувствуя, как слабеют колени, ухватился руками за бороду, раскрыл рот и заорал. – А-а-а-а-а народичи-добрыя! А-а-а-а-а!

Выдохнул, похолодел, а потом судорожно зашарил руками по поясу, чуть не разрывая завязки штанов.

В тишине тёмной дороги слышались лишь сбивающееся сиплое дыхание и нарастающие всхлипывания.

– Подсветить? – раздался голос откуда-то спереди, и в воздух взмыл сияющий зеленью волшебный огонёк. – Однако… – протянул незнакомец, глядя на застывшего раскорячившегося Асуню, держащего в руках съёжившееся от холода добро.

Незнакомец выглядел непривычно. Более того, даже неприлично! Узкие штаны, заправленные в сапоги; совершенно бесстыдно обтягивающая курточка с цветочными узорами и всё кичливого зеленовато-белого цвета; да ещё и холёные бабьи патлы, заплетённые в косы до середины плеча. Если так вырядиться, Жорвель бы с дружками в грязи вывалял сразу же, едва бы тот показался.

Только вот этот народич держался вполне уверенно, будто ни разу битым не был. Это ж откедова он такой тут? С виду хилый, сам на бабу похож, а спину выпрямил, будто староста.

– Ты энто… – высвободил Асуня одну руку и ткнул в сторону бледного в свете огонька безбородго лица. – Ты маг, что ли?

Незнакомец посмотрел на парня, на висящий перед ним светильник, потом вновь на парня, щёлкнул пальцами, погасив свет, и ответил:

– Нет.

Повисла пауза. Асуня молчал, незнакомец не шевелился, в ветвях над головой шумел тихий летний ветерок.

– Штаны-то надень, – раздалось из темноты. – Или ещё потрогать хочешь?