Атаман Семенов

— Тогда вот что, мужики, — обратился старик к казакам, ткнул рукой в высокую поленницу дров, — вот вам топливо, чтобы огонек пожарче был, вот летняя печка, — ткнул в широкое, похожее на огромную квадратную бадью сооружение, сложенное из самодельных, неровно нарезанных желтых кирпичей, — вон кострище, — опечатал кулаком черный выжженный пятак, над которым вздымались две железные рогульки, — где хотите, там и можете огонь развести... А Кланька вам в помощь. Она знает, где мясо взять, где рыбу, а где лежит щепа для растопки. За дело, мужики!

В избе старик проворно побросал на стол несколько тарелок с едой — из той, что осталась с утра, — в центр, будто знамя, поставил бутылку смирновской водки с потемневшей этикеткой — видно сразу, из давних запасов. Семенов неожиданно почувствовал, как у него что-то защипало в горле, смущенно покрякал, прикрыв рот ладонью, потом покрутил головой, как будто сильными движениями этими хотел свернуть крючки, пришитые к воротнику.

Что-то с годами он слабеть начал — слюнявым стал делаться, мягким, словно могильная земля, так, глядишь, и плакать скоро научится — вот напасть-то! И это он, про которого в казачьих сотнях ходят легенды и казаки передают один другому его слова: «Если я днем не убью ни одного красного — ночью плохо сплю».

Атаман взял бутылку, перевел взгляд на Таскина — помощник атамана по работе с гражданским населением был, само собою разумеется, допущен до секретного разговора.

— Раньше Россия пила настоящую водку, сейчас хлебает напитки из сосновой щепы, обломков табуретов и конских яблок. Тьфу! Опустилась Россия! — Семенов, ставя бутылку на стол, тяжело вздохнул, сел на лавку.

Старик тем временем запалил самовар — действовал он проворно, выволок из подвала здоровенный шмат соленой кабанятины, шмякнул его на стол.

— Вот. Порося из здешних. Сам завалил, сам засолил, сам чесноком нашпиговал. Блюдо вкусное. Испробовано не раз. — Старик перевел взгляд на Таскина: — А ты чего же, мил человек, бутылку не откупориваешь? Не умеешь, что ли?

Таскин вопросительно глянул на атамана.

— Открывай! — велел тот.

После первой стопки атаман спросил у старика:

— Золото попадается?

Тот не стал скрывать, хотя и плохая это примета у золотодобытчиков говорить правду:

— А куда ж оно денется? Естественно, попадается.

Если я дам тебе, Тимофей Гаврилович, бригаду в помощь, сумеешь золотишка намыть?

Старик ответил не задумываясь:

— Сумею, но... — он отхватил ножом кусок соленой кабанятины, отправил в рот, потом разрезал луковичную головку, содрал с половинок шелуху, посолил и также отправил в рот, захрустел смачно, — но... Одной бригады, думаю, будет мало.

— Неужто тут так много золота? — удивился атаман.

— Много.

— Тогда людей дам столько, сколько потребуешь. И расцелую тебя, Тимофей Гаврилович, за верную службу России. — Атаман расчувствовался, голос его сделался проникновенным.

Таскин смотрел на атамана и удивлялся: неужто это он, Семенов?

— Особо много не надо, Григорий Михайлов, но бригад пять самый раз будет. По пять человек в каждой, — попросил старик. — Я их расставлю по ручьям да по горным выработкам, по жилам.

— Зимой мыть сумеешь?

— Почему бы и нет? Лишь бы морозы не прижали да твои люди холодной воды не боялись. А так возьмем не меньше, чем летом.

— Ах, дорогой ты мой Тимофей Гаврилович, — прежним проникновенным голосом произнес Семенов, — всю мою армию этим здорово выручишь. История тебя не забудет.

Старик насмешливо кашлянул в кулак:

— А мне, Григорий Михайлов, если честно, до истории никакого дела нету.

— Тогда не забудет Россия, — поспешил поправиться Семенов.

— Кроме намывного золота здесь много жильного, — сказал старик.

— Покажи! — загорелся Семенов, приподнялся на скамейке — было в этом движении что-то ребячье.

— Ить ты! — усмехнулся старик. — Шустрый какой! Не суетись!

Таскнна вновь удивила лихая, накоротке вольность, с которой старик позволял себе обращаться с генералом — и не просто с генералом, а с атаманом, перед которым трепетал весь Дальний Восток. Может быть, причина скрыта в прошлом и они встречались в давнюю пору, когда атаман был кадетом, или еще раньше, в родном селе Семенова на реке Онон?

Через двадцать минут они втроем на лошадях поскакали в низовье гостеприимной долины. Пестрая земля — то в рыжине обвядшей травы, украшенной палыми листьями и яркой лиственничной хвоей, то в темных голых пятнах, из которых прорастали каменья, то в молодой сочной зелени обманутой теплом и проросшей на поверхность травы, — проворно уносилась под екающие крупы лошадей, в ушах разбойно посвистывал ветер, да пулеметным стуком всаживался в барабанные перепонки дробный топот копыт.

Скакали минут десять, потом свернули в мрачноватое, поросшее высокими черными елями ущелье, затем свернули во второе, такое же узкое и темное, промахнув под сросшимися камнями, образовавшими круглую ровную арку, оказались на сыром каменном пятаке.

Старик остановился первым, спешился. Следом спрыгнул Таскин, привычно огляделся.

— Что, все продолжаешь исповедовать заповеди пулеметчика? — засмеявшись, спросил атаман.