Атаман Устя

Поглядѣлъ онъ въ лицо и на станъ атамана зорко и пристально, и сразу точно туманъ какой вдругъ разсѣялся предъ нимъ или завѣса упала съ глазъ…

— Ахъ, я дурень, дурень! воскликнулъ онъ. Да вѣдь мнѣ же давно чуялось это. Съ перваго дня ты мнѣ чуденъ казался. Я все путался въ мысляхъ, что за притча… чутьемъ я взялъ, да чутью не повѣрилъ…

Засѣцкій отошелъ и смущенно сѣлъ на мѣсто.

Устя, тяжело переводя дыханіе, потупилась низко надъ столомъ: наступило молчаніе.

Когда Устя подняла глаза и взглянула черезъ силу въ лицо капрала, его загорѣвшійся инымъ свѣтомъ взглядъ охватилъ ее всю, какъ полымя.

Онъ не такъ уже смотрѣлъ, какъ за минуту назадъ. Онъ не такъ улыбался… она робѣла его теперь.

Да, Устя, кидавшаяся въ битвы, какъ лихой казакъ, теперь оробѣла и затрепетала, сраженная совсѣмъ. Онъ смотрѣлъ на нее какъ на женщину! и этого взгляда было довольно, чтобы сломить въ ней остатокъ воли и силъ. Устя не выдержала; она закрыла лицо руками и будто отъ горя закачала головой, уронивъ локти на столъ.

Черезъ мгновеніе она вскрикнула робко, вздрогнула и онѣмѣла. Двѣ руки обхватили ее, и лицо… его милое лицо клонилось къ ея лицу; его дыханіе теплое вѣяло тихо надъ ея ухомъ; онъ что-то говорилъ ей тихо, но какимъ-то голосомъ, проникающимъ глубоко въ нее.

Устя затряслась отъ вырвавшагося рыданія, и слезы ручьемъ брызнули изъ глазъ на руки, которыя она крѣпко прижала къ лицу, будто въ этомъ была вся защита ея отъ всего.

— Чему же ты, Богъ съ тобой! заговорилъ онъ;- я не пойму!.. Горько тебѣ здѣсь жить, такъ скажи слово, уйдемъ отсюда, я тебя въ городъ съ собой увезу и прощеніе выхлопочу — другой жизнью заживешь. Я даже возьму тебя къ себѣ въ домъ; у меня будешь… Устя, да полно же, скажи же, почему ты плачешь, Устя.

Онъ крѣпче обхватилъ ее; и жалость къ ней, а то и еще что-то, вдругъ сказавшіяся въ молодцѣ-сердцеѣдѣ, заставили его прильнуть губами къ ея лицу и все въ ней заволоклось мглой очарованія… Только одно сказалось порывомъ: замирая и горя стыдомъ, дѣвушка отняла руки отъ пылающаго и мокраго лица и бросила ихъ ему на плечи, а чрезъ мгновеніе прижала его лицо къ своему и цѣловала безъ конца. Капралъ-сердцеѣдъ и городской ухаживатель тутъ только понялъ все… Чему онъ обязанъ жизнію. Чѣмъ были чудны рѣчи этого атамана, что сквозило въ его странномъ взглядѣ, съ перваго дня. Почему зарыдала она теперь…

Онъ умышленно очаровывалъ пріятеля атамана ради спасенія жизни, а околодовалъ и влюбилъ въ себя красавицу-казачку. Диковинный случай и странная судьба! Но одно, слава Богу, — вѣрно: онъ спасенъ; она его не выдастъ разбойникамъ; онъ не одинъ даже убѣжитъ отсюда, а вмѣстѣ съ удивительнымъ атаманомъ.

— Скажи… зашептала Устя… я тебѣ не противенъ. Любъ я тебѣ хоть малость самую…

— Противенъ! Любъ! разсмѣялся Засѣцкій. — Нешто такъ говорятъ женщины.

— Привыкъ, привыкла! Скажи: я тебѣ не противна? Можешь ты меня полюбить хоть малость, хоть на одинъ годочекъ; больше мнѣ не надо… Я годикъ поживу такъ и уйду умирать куда-нибудь, за Волгу, въ скитъ. Дай мнѣ годикъ одинъ, а тамъ хоть въ острогъ, въ Сибирь — все равно: поживши сладко малость, можно на все пойти безъ страха и безъ жалости. Сказывай же, по правдѣ, по-божески, безъ обмана.

— Нечего мнѣ сказывать, Устя. Такую, какъ тебя, кто-жъ не полюбитъ?…

Дѣвушка прижала губы къ его губамъ и шептала:

— Вотъ и все!.. Вотъ… Мнѣ теперь хоть завтра помирать!.. Не обидно!

XVIII

И чрезъ три дня послѣ этой роковой для Усти ночи, когда было уже за полдень, къ хатѣ эсаула, все по-прежнему не выходившему отъ себя, бѣжалъ старый Ефремычъ изъ всѣхъ силъ и бросился къ двери, какъ шальной. Орликъ вскочилъ при видѣ дядьки.

— Что? вскрикнулъ онъ, прочтя на лицѣ его какую-то страшную вѣсть.

— Эсаулъ, помоги, помоги…

И Ефремычъ, задохнувшись, сѣлъ на лавку и замахалъ руками.

— Живъ атаманъ, живъ? закричалъ наступая Орликъ, боясь уже услышать вѣсть о смерти.

— Живъ, живъ… Что ему?

— Ну, говори, что? Чего-жь тогда пугаешь…

И все остальное, что можетъ услышать Орликъ, уже показалось теперь пустяками.

«Покуда Устя жива да здѣсь въ поселкѣ, думалъ онъ, такъ еще стой міръ Божій! Вотъ кабы ея не стало, ну, тогда ничего мнѣ не нужно; хоть свѣтопреставленье зачнись, глядѣть буду и бровью не поведу».

— Эсаулъ, бѣда бѣдовая, заговорилъ Ефремычъ отдышавшись. Помоги. Что сидишь! Порѣши же дѣло скорѣе! Странникъ-то — вѣдь солдатъ, служивый, деньщикъ его, изъ Саратова пришелъ. Не странникъ, а деньщикъ, либо дядька.

— Я ничего не пойму! Какой странникъ?

— У насъ второй день живетъ. Вотъ то-то, сидѣлъ ты тутъ заключенникомъ, а я отлучиться боялся; вотъ и не вѣдаешь ты ничего. Слушай.

И Ефремычъ, понемногу успокоившись и отдохнувъ, началъ толково.