Атаман Войска Донского Платов

Слышно было, как за дверью шушукаются бабы, понимающе вздыхают. Хорунжий придавил локтем дверь:

— Ну… А меня ждала? Не забыла?..

— Ждала?.. Опять, что ль, вашему батюшке подданных плодить? — в голос и со злостью откликнулась Авдотья и, рывком приоткрыв дверь, сунулась в нее боком.

Смолкли, разинули рты бабы. Петро, прикрываясь от их взглядов, толкнул дверь, но она спружинила о мягкое, живое. Авдотья охнула.

— Добре, — он, закипая, сдержал себя. — Иди. Сам найду, — и вслед, с угрозой: — Потом догутарим.

Нацедив из найденного жбана переварной тройной косильчатой «собирал»[178], Петро проскрипел, протопал наверх, напоследок уловил растерянный, полный отчаяния взгляд Авдотьи. Остальные хмурились, притворялись занятыми. Раздосадованный — чего разбрехался, завалил бы молча, остальные б и не пикнули, не посмели, — распахнул Петро дверь.

— А иде ж твой папа? А? На службе? Иде? На службе твой папа? — Соседка и дальняя родня Гордеева, присев, мела юбкой пол, допытывалась у белоголового, лет четырех, мальчика. Мальчик испуганно таращил глазенки поверх ее головы на стоявшего в дверях хорунжего.

— Иде? А? — Гордеева, увлеченная «пыткой», не видела и не слышала появления Петра. — Иде?

Мальчик сглотнул страх, не сводя округлившихся глаз с вошедшего.

— На слу-ужбе!.. Спросют, иде твой папаня, отвечай: на слу-ужбе… Ну? Дите, иде ж твой папаня?

— На службе… — одними губами произнес мальчики замер бледный.

Петро фыркнул, громко топая, пошел мимо вскочившей Гордеихи к гостям. Из залы кисло-терпкий винный дух, разнобой голосов. В боковушке хнычет девочка, не хочет засыпать на новом месте. Жена, Екатерина Николаевна, бормочет раздраженно, утолакивает дитя.

— Так к кому? К Денисову ай к Хрещатицкому? — батюшка, Андрей Иванович, размазывая локтем по столу бордовые полумесяцы, клонится к сидящему по левую руку брату, моложавому Алексею Ивановичу, платовскому подручному, по смерти Атамана загрясшему в сотниках в рабочем полку.

Было время, обогнал Алексей Иванович старшего брата в чинах, и Андрей Иванович тайно, но болезненно это дело пережил:

— У меня шесть кампаний — я хорунжий, а он сроду нигде не был и уже сотник.

За Алексеем Ивановичем — сын его, Степка, молоденький офицер, служит в новочеркасской полиции, куда и Петра хотят пристроить, и другая родня — тесть Николай Климченков, Гордеевы, Шматовы. В разговор не вникают.

Выпили казаки по обряду, чтоб здравствовал белый царь в кременной Москве, а мы, казаки, на тихом Дону. Пили во здравие Войска Донского снизу доверху и сверху донизу, за Войскового Атамана пили и за гостей, теперь, набравшись, вразброд опрокидывают. Без выпивки «городовым»[179] немочно. Еще на старом месте было посреди города Черкасска два озера, заваленных нечистотами. Как весна — от заразы гибель приходит. И пили казаки, чтоб не заболеть, а кто не пил, того лихорадка трепала. С утра, бывало, у половины города глаза залиты…

— Денисов… Денисову уж не до нас, — посвящает Алексей Иванович брата в потаенное, в хитросплетения столичной жизни, — служил-служил… Ничего эта служба не дает. Что урвал, то и наше.

Согласен в глубине души Андрей Иванович, но жизни жаль, на царевой службе положенной. Зря, что ли, чины выслуживал? Их, войсковых старшин, в год на Войско троих дают… Крутит старший Кисляков головой:

— Ты мне не плети. Мы — казаки, наше дело служить…

На брата глядит с нелюбовью. Всю жизнь так: Алеша — маленький. Мать-покойница баловала. Вырос непочтителен. На брата старшего в суд подавал (надо б напомнить), сейчас сидит вон… поучает…

Алексей Иванович не спорит. Поднимает глаза на черную, богатую окладом икону:

— Это уж кому как Бог положил. Кому как написано…

Долго пили и ни о чем вроде не договорились — но все как-то само собой образовалось. Пристроили Петра Андреевича в полицию на службу, но легче от этого не стало.

Как вернулся Петро с Кавказа, все началось сызнова. Жили — ни дай и ни приведи. Не жили — мучились. Петро, поступив в новочеркасскую полицию, дома почти не бывал. С Авдотьей связался в открытую. Уезжая, забирал ее из дому, неделями держал при себе в участке. Катерину, «облетевшую», безмолвно исходившую слезами, не замечал. А тут пошли Андрюша, Павлик… Забившись в угол, роняла Катерина расплавленную соль на расчесанную головку дочери. Марфа[180] «прокладкой» легла меж бабами, как квочка, подбирала под себя детей. Вроде притихло, притаилось… Гноилась и набухала в кисляковском курене больная тишина. Дед, скучавший без скандалов, исподволь поддразнивал бабку. Вроде не замечая ее, подтаскивал старшего, незаконного, к свету, рассматривал пристально, бормотал:

— Ухи, вроде, мои…

Петро Андреевич возвращался домой в пасмурном настроении. Два года назад, еще в Дагестане он был, начался над ним суд за грехи молодости, за пьяную выходку в далекой Казани. Теперь, при новом полицмейстере, при Хрещитинском, не хотят такого в полиции держать. Собирается в Грузию полк Сысоева — видно, туда его и определят, на кордоны.