Атаман Войска Донского Платов

Отправились в Войсковую Канцелярию к Луковкину и Мартынову:

— Что вы с нами делаете?..

Мартынов в ответ:

— Ничего, братцы, не знаю, сам удивляюсь.

Луковкин стал рассуждать. Его спросили:

— С твоего ведома тот указ?

— Нет, — отказался, — ничего не знаю…

— Ну, не знаешь, так сиди.

Вернулись к Иловайскому. Тот сам вышел, стал просить:

— Ребята, как бы хуже не было. Возвращайтесь в полки. А я сам поеду в Петербург к самой царице, буду просить, чтоб переселяли по обычаю, по жребию.

— Нечего туда-сюда мотаться, — отвечали ему. — Там все равно правды нет. Без резону не езди, и мы тебя не пустим. А назад на линию не поедем, хоть сейчас нас всех велите побить.

— Чего ж вы хотите?

— Дай нам «билеты», что мы отслужили и по домам отпущены.

— Согласен, — взмахнул рукой Иловайский.

— Ордера о том в станицы разошли, что мы не беглые, а со службы идем.

— Согласен…

— Давно бы так!

Прибывшие понемногу успокоились. Порешили:

— Пишите билеты и ордера, завтра мы за ними зайдем, заодно знамена сдадим.

Едва бунтующие ушли, Иловайский собрал Гражданское правительство, послал за Мартыновым, за Луковкиным:

— Ну, что делать будем?

Мартынов руками развел:

— Гудович вытворяет. На святое замахивается…

— Вот-вот. А с нас спросят, — поддержал его Луковкин.

Старшина вся была недовольна: как же жить, как хозяйствовать, когда солдатский — не свой, не казачий — генерал, не спросясь Войсковой Канцелярии, такие вещи делает? И служилых, и семьи их, как скотину, с места на место гоняет?

— Заступиться бы надо за казаков…

— Заступись, а тебя потянут, как Ефремова!..

— А тут, Алексей Иванович, куда ни кинь, — увещевал дьяк. — Всё равно крайними мы окажемся. Езжай сразу к царице, не дай Бог, опередят…

— Верно, а Гудовичу напиши, что против власти поползновений нет, а искали только твоей головы, но успокоились.

Мелентьев утирал разбитое в кровь лицо:

— Нечего, нечего… — говорил злобно. — Это бунт. У меня бумаги отобрали.

— Ладно, сиди…

— Надо бы, чтоб они свою бумагу составили, а ты с ней к самой царице поезжай, и еще — свой подробный рапорт, — поучал Мартынов.

На другой день двести казаков вновь приплыли в Черкасск на семи лодках и привезли знамена.

— Готовы ордера в станицы?

— Ты нам наши бумаги верни…

Белогорохов кивнул сопровождавшим его казакам. Те достали из-за пазухи отобранные у Мелентьева бумаги и положили их на стол перед атаманом. Иловайский, со своей стороны, дал знак дьяку, тот выложил кипу отпускных листов и пачку ордеров в станицы. Казаки пригляделись:

— Пусть Мартынов и Луковкин подпишут.

Подписали.

— Я еду в Санкт-Петербург, — сказал Иловайский. — Если есть какие жалобы, я передам.

Белогорохов переглянулся с товарищами.

— И пропишите особо, какие обиды вам на линии чинили.

— Уже прописали, — подтвердили казаки.

— Может, там что-нибудь не так, надо б заранее глянуть и исправить, — посоветовал Мартынов.

— Поправлять — дело не наше, — вмешался Луковкин, — пусть остается по-простому.

Белогорохов, помешкав, вынул и передал Иловайскому грамоту. Тот, не рассматривая, передал ее дьякам:

— Отправляйтесь по домам. Буду за вас просить царицу…

— Главное, чтоб переселений не было… — перебили его.

— Буду и об этом просить…

Сдав знамена и разобрав бумаги, казаки разъехались по домам. Иловайский направился в столицу, оставив вместо себя наказным Мартынова: «Ты у меня не отсидишься!..» С собой повез казачьи жалобы.

Сохранилось описание Белогорохова: «Лицом и корпусом сух, собою рус, борода русая же, невеликая, глаза серые». И сохранились до сих пор «парсуны», парадные портреты донской старшины. Вот они — как один, гладкие, пузатые, одетые, подстриженные и побритые по-польски. Сравнить их с Белогороховым — совсем разные люди.

Дальше — по обычаю. Прощенных и распущенных по домам стали по одному забирать. Первого зачинщика, Никиту Белогорохова, взяли по дороге в Петербург, ехал он туда правды искать. Но подручный его, Фока Сухоруков, продолжал Дон смущать, ушел с полутора сотнями на «верх», и читали они книгу святого Кириллы, что в половине восьмой тысячи[79] опустеет Дон на семь лет и будет тогда конец веку. Князь Щербатов, сидевший в крепости Дмитрия Ростовского, стал слать Мартынову запросы, известно ли ему, наказному атаману, что Дон шатается. Мартынов не стал ждать. Рука у него была твердая. Послал он Захара Сычева пресечь шатания, пока Войско не дрогнуло и не стали его русские усмирять.

Сычев набрал черкасских ребят, поскакали на Усть-Куртлак, где «развратник Сухоруков» обретался.

Съехались. Стал их Сычев просить по-хорошему и, уговаривая, неосторожно въехал в толпу, и там ему дали с размаху пистолетным дулом в лицо. Сычев, ослепленный ударом и окровавленный, упал, но очнулся и, стоя «на ракушках» (на карачках), Уговаривал ради Христа казаков не бунтовать, чтоб все великое Войско не пострадало.

Пока возмутители раздумывали, их повязали. Пятеры заводчиков отправили в столицу, где их всех судили, а потом привезли на Дон, чтоб в крепости Дмитрия Ростовского показательно выпороть. Все это дело растянулось надолго, и нашего главного героя уже не затрагивало…