Атаман Войска Донского Платов

Потом уже, после смерти Матвея Ивановича, адъютанты его выбили шесть медалей, дабы увековечить любимейшие, скабрезные высказывания покойника, и были среди тех высказываний слова о ненасытном распутстве Ее Императорского Величества…

«Сугубый мистик», князь Николай Васильевич Репнин, с князем Голицыным, князем Волконским, генералами Кутузовым и де Рибасом 28 июня разбили под Мачином стотысячную турецкую армию. Турки запросили мира.

Потемкин, словно проснувшись, бросился к армии. По дороге он узнал о перемирии и о подписании предварительных условий мира. Лавры победителя и миротворца были исхищены у светлейшего князем Репниным.

Григорий Александрович не мог смириться. Он разорвал мирные переговоры, готовился к новым сражениям и обещал, что заставит турок подписать более тягостное для них соглашение. Но в Яссах светлейший заболел лихорадкой и вскоре умер по дороге в любимый им Николаев.

Одни предчувствовали и предсказывали его смерть. Рассказывали, за полтора месяца до кончины он присутствовал на отпевании умершего в Галаце принца Виртембергского и, выходя из церкви, был до того расстроен, что сел по ошибке не в свою коляску, а на дроги, предназначенные для покойного. В этом многие видели дурной знак. Другие всё валили на завистников и соперников. Долго держался слух, что Потемкина отравили Зубовы.

Платов подзадержался в Санкт-Петербурге. Полк его под командованием Степана Грекова, произведенного за Измаил в майоры, держал кордоны по Дунаю у Браилова. Но с отъездом Потемкина и в Платове нужда как-то сама собой отпала. Пора ему была возвращаться в «Екатеринославское войско обеих сторон Днепра».

Злился Матвей, а потому невоздержан стал и в питье и в речах. Раз чуть не попался. Начиналось вроде все хорошо, попал он на обед, за столом сидело человек тридцать. Хозяин, известный оригинал, встречая Матвея, раскинул руки:

— Как ублажить мне такого гостя? Скажи, и для тебя я зажарю любую дочь мою!

За столом Матвей перебрал: выпил водки, запил шампанским и, вспомнив вдруг потемкинские застолья, заговорил свободно о правительстве, о царице, о самом Потемкине.

После застолья подошел к нему невзрачный старичок:

— Давно ли с Дона, Матвей Иванович? Прошу вас на другой день пожаловать ко мне на обед.

Матвей кивнул рассеянно. Едва старичок отошел, подлетел сам хозяин:

— Это же Шешковский!.. Что он тебе говорил?

— На обед приглашал.

— Не вздумай ходить. Выпорет…

— Как «выпорет»?

— Так выпорет. Посадит за стол, стул провалится, и полетишь ты вниз, но зависнешь. Голова снаружи, а остальное — там, в подвале. И тебе ничего не видно, и тем, кто порет, лица твоего не распознать…

— Постой-ка, — отстранил хозяина трезвеющий Платов и бросился вслед за старичком.

— Ваше Превосходительство! Конечно, Ваше Превосходительство извинит меня, я не привык к богатым обедам, простой человек. Куда мне? И вообще я не Донского Войска, а Екатеринославского. Мне бы малороссийского борща…

Шешковский, обер-секретарь секретной экспедиции, поворачивался под руками одевающих его лакеев и ласково, с улыбкой отвечал Платову:

— В том-то и дело, потому-то я и пригласил вас, что завтра у меня будет приготовлен чудесный борщ. Малороссийский.

— Знаю, знаю, Ваше Превосходительство! Но ради же Бога увольте меня от обеда.

— Не-ет. Настоятельно вас приглашаю, Матвей Иванович, — ехидно улыбнулся Шешковский и даже пальчиком погрозил.

Когда главный соглядатай империи ушел, сочувствующие вмиг окружили Платова, посыпались сочувствия, советы, некоторые открыто потешались. Назывались имена «обедавших» у Шешковского, смаковались детали.

— Бежать, — подсказал кто-то.

— Куда бежать? — встрепенулся Платов.

— Беги к царице…

Всю ночь протосковав, утром бросился Матвей Иванович к Императрице, которая к тому времени уже перебралась из Царского Села в город.

Камердинер Зотов опешил от платовского приступа.

— Ради же Господа Бога долежите Матушке-Государыне, мне крайняя нужда просить о себе… Ради Бога!..

Зотов, вдавленный Платовым в дверь, пошел доложить. Вернулся, пожимая плечами, указал головой на приоткрытый вход.

Императрица была за утренним туалетом. Она утопала в белоснежных кружевах, безмолвные женщины возились над ее прической, над ногтями, протирали чем-то дряблое без макияжа лицо.

Распугав прислугу, Платов упал царице в ноги:

— Матушка-Государыня! Виноват перед Богом и перед тобою! Прости меня, помилуй!

— Что такое, что такое, скажите? — оживилась Императрица при виде коленопреклоненного донца.

— Виноват, матушка, наплел по пьяни. А этот… идол… как его?.. На борщ приглашает. Выпорет!.. Прости, матушка!

— И что же вы «наплели»? — размеренно спросила Императрица.

— Да чего только… Что видел, о том и брехал…

— Не делайте так больше, Матвей Иванович, — вздохнула царица. — Не надо вам… — она морщилась, подбирая слова, но так и не нашла подходящего. — Я постараюсь уладить это дело. А вы… Вы дайте мне слово, что впредь будете думать.

— Даю, Ваше Величество! Вся жизнь моя…

— Семен Иванович, — заглянул Зотов. — Просит принять.

— Зовите, — кивнула Императрица и указала пальцем Платову. — А вы спрячьтесь за ту ширму.