Атаман Войска Донского Платов

Обычно в поголовный поход — а походы случались часто, — ходили тремя колоннами, до трети боеспособных оставляли дома. Теперь поход готовился воистину всеобщий, на Дону оставили всего 500 человек. И все собранное войско поделили на четыре колонны. Одну доверили Денисову, вторую — Бузину, третью — Бокову, четвертую, самую большую, 13 полков, — Платову, и сам Орлов, помня предыдущие распоряжения насчет Платова, остался при этой колонне за самого главного начальника.

10 февраля Платов выехал в Качалинскую, на сборное место своей колонны. Пока он был в тюрьме и ссылке, многое поменялось. Утвердились новые штаты донского полка, впрочем, совпадающие с казачьим обычаем: полковник 1, есаулов 5, сотников 5, хорунжих 5, квартирмейстер 1, писарь 1, казаков 483. Всего 501 человек. Проверял Платов, чтоб были все одвуконь, а офицеры отрехконь, прикидывал содержание полков в походе; жалованье теперь полагалось платить, как в гусарских полках. Орлов обнадежил его, что денег много — выделила казна на поход более полутора миллионов, которые потом надо будет вернуть за счет добычи.

Через неделю приехал сам Орлов, проверил готовность. Денисов с Бузулука и Бузин с Боковым с Медведицы доносили, что тоже готовы. Собралось более двадцати двух тысяч. Одних офицеров более пятисот, двадцать четыре орудия. Казаки недоумевали: куда такая силища? Просочились слухи, что лазутчики уехали за Волгу, к Оренбургу, и все почему-то решили, что завоевывать «Бухарию».

20 февраля Орлов донес царю, что все готово к походу; 21-го, не ожидаясь ответа, он двинул за границу области передовой отряд Денисова; 28-го, получив от царя благословение, приказал выступать Платову и остальным.

Императрица Мария Федоровна последнее время провела в тревоге, — дочь Александра, отданная в Австрию замуж за венгерского палантина Иосифа, тяжело болела, врачи не надеялись на выздоровление. Все это осложнялось тем, что Император был сердит на Австрию из-за недавних событий с Суворовым и Римским-Корсаковым. Со дня на день ждали самого худшего.

Началась весна, сырая и слякотная, это время года Мария Федоровна никогда не любила. И в Михайловском замке и вокруг него все казалось серым и мрачным. Император, этот вечный «злой мальчик», поселил здесь свою любовницу, и теперь ему некуда было ехать, он все время мелькал перед глазами, раздражал своим присутствием. Ходили слухи, что он гневается на всю семью, не верит ей, саму Марию Федоровну задумал отправить в Холмогоры, а сыновей Александра и Константина, заподозрив в заговоре, хочет бросить в крепость.

Мария Федоровна никогда всерьез не воспринимала подобных угроз. Она знала своего мужа. Он вырос, но остался ребенком. Ребенку очень хочется воевать, размахивать саблей, но он боится крови, боится боли, боится пораниться, и он играет оловянными солдатиками. Сражение очень похоже на настоящее, даже красивее, убитым не больно, и их после боя можно снова поставить в строй. Императрица думала, что муж не решится причинить боль ей и детям, поскольку сам боится ее, этой боли. Кроме того, она чувствовала себя сильнее мужа, и муж чувствовал ее силу и побоялся бы связываться, бороться с ней.

Она не любила мужа и удивилась бы, если б узнала, что какая-то женщина искренне любит его. Естественно, она не верила, что Аннушка Гагарина, молодая, двадцатичетырехлетняя статс-дама, любит Павла Петровича, который старше ее, своей любовницы, на двадцать лет. Слухам о том, что Император хочет развестись, жениться на Гагариной и объявить наследниками трона детей от нового брака, Мария Федоровна тоже не верила. «Он чудит, чтобы казаться интересным», — думала она, но была оскорблена.

Она трезво оценивала свою яркую красоту, которой не растеряла в сорок лет, и его внешнюю непривлекательность, то, что была верной супругой, матерью его многочисленных детей, до тридцати семи лет просидела Великой Княгиней практически взаперти, в обществе гатчинских полоумных солдафонов. Теперь она стала Императрицей, таинство коронации придало ей новую уверенность, и при ее внешних данных она была истинной Императрицей, в то время как Павел по-мальчишески вел себя и на людях и в семье. Иногда его одолевала бессонница, и он лез к ней в спальню. После начала его романа с Гагариной Мария Федоровна не подпускала мужа к себе и постоянно держала в спальне мисс Мэри Кеннеди. «Мы спим», — отвечала она на царапанье и дерганье ручки. «Так вы — спящие красавицы!» — орал Император на весь дворец; после этого он устраивал какую-нибудь шалость, шел под дверь камер-фрау и начинал кричать: «Бриллианты украдены!» или «Во дворце пожар!» Спасался тем, что уходил разговаривать с часовыми.