Атаманщина

Спору нет, все современники сходятся на том, что Унгерн был аскет, бессребреник, человек по-своему честный. Многие из них полагают, что барон вел образ жизни почти монашеский. Отсюда и отказ от собственности, и отсутствие интереса к женщинам (до 1918–1919 годов, по всеобщему убеждению, барон был девственником). Но Кислицын не упоминает о другом важнейшем обстоятельстве: Унгерн был фанатиком идеи. Причем это была отнюдь не Белая идея, а более чем архаичная идея возрождения Срединной империи Чингисхана и культа средневековых рыцарей-монахов. И фанатизм барона приводил к тому, что в своих подчиненных и просто встречавшихся ему людях он всегда находил изъяны: или корыстолюбие, или пренебрежение к обязанностям. С точки зрения Унгерна идеальные солдаты – это точные машины, отличающиеся пренебрежением к любым материальным благам и одушевленные идеей борьбы с революцией, восстановления монархий во всем мире и создания Великой империи желтой расы. Естественно, у него было очень мало солдат и офицеров, отвечавших этим жестким критериям. Поэтому повод для наказания в виде расстрела, порки или сидения на крыше находился всегда. Подчиненным все это, естественно, не нравилось, так что тот бунт, который и привел к краху унгерновской эпопеи, был неизбежен.

Также очень легко было обвинить в корыстолюбии всех попадавших в руки барона коммерсантов, будь то в Даурии или в Урге, чтобы вывести их в расход или, в лучшем случае, основательно поколотить палками, чтобы присвоить их имущество и обратить его на нужды дивизии. Тем более что Унгерн вообще не терпел буржуазию, считая, что от «спекулянтов» один только вред.

Очевидно, сильнейший комплекс неполноценности, присущий Унгерну, требовал постоянно искать и находить какие-то изъяны в окружающих, иначе он не мог спать спокойно.

Конечно, себе Унгерн ровно ничего не брал. И так же, как он, снабжались, повторю, и атаман Семенов, и многие другие белые атаманы и генералы, особенно на востоке России. Кстати сказать, бессребрениками были и красные атаманы, в том числе Думенко и Миронов, и батька Махно и другие зеленые атаманы.

Разумеется, такая система отпугивала состоятельных людей от таких атаманов и дискредитировала белое движение в глазах населения (от «самоснабжения» страдали нередко не только богатые, но и середняки, и бедные, у которых отнимали последнее). Выход был бы в правильной организации местной власти и сборе налогов по твердо установленной шкале (и частью – в натуральном виде), не допуская безвозмездных реквизиций. Однако ни одной белой армии в Гражданской войне эффективную систему власти и сбора налогов наладить так и не удалось, и в этом была одна из причин поражения белых. Кстати, неспособность организовать тыл и наладить снабжение во многом проистекала из узости социальной базы белых.

Интересно в рассказе Кислицына предложение возглавить монгольский поход, сделанное ему Унгерном. Счастье Владимира Александровича, что он это предложение не принял. Если бы принял, то, скорее всего, разделил бы судьбу полковников Казагранди, Михайлова и многих других, жизнью заплативших за стремление к самостоятельности. Унгерн терпеть не мог подчиняться кому-либо, а от подчиненных, наоборот, не терпел даже малейших возражений. Наверняка в Монголии барон нашел бы способ отстранить Кислицына от командования, а потом – и уничтожить. В лучшем случае тот мог бы пострадать от баронской палки. А еще у него был бы шанс погибнуть в ходе заговора против Унгерна от рук заговорщиков, как это произошло с унгерновским другом генералом Резухиным. А может быть, Владимир Александрович отказался идти с Унгерном в Монголию потому, что, хорошо зная характер барона, он заранее просчитал все возможные последствия и испугался. В мемуарах он, разумеется, об опасных для окружающих чертах характера «даурского барона» писать не стал. В эмиграции в Китае Кислицын твердо держал сторону Семенова, до конца своих дней сохранившего, по крайней мере публично, теплые чувства к Унгерну. Нужно было создавать образ Унгерна как светлого рыцаря белой идеи, и темные пятна с его лика следовало убрать.