Атаманщина

По словам Голубева, Ивановский оказался причастен, пусть косвенно, к последнему роману барона: «Унгерн обладал всевозможными странностями, которые указывали на постоянно нарушенное душевное равновесие. Например, он не выносил присутствия женщин и старался совершенно избегать их общества, а если попадал в него случайно, то чувствовал себя крайне принужденно. К женщинам же, служившим у него в дивизионном лазарете, относился как к всадникам, и за их упущения по службе не стеснялся с ними в выражениях. Но в Урге при случайной встрече с гражданской женой барона Тизенгаузена, г-жой Архангельской, Унгерн серьезно заинтересовался ею и, пожалуй, даже увлекся. Почти ежедневно он искал случая заехать к барону, поговорить за чашкой чая, или посоветоваться с ним о делах гражданского управления. Долгое время в присутствии г-жи Архангельской он краснел, молчал и затруднялся в ответах. Со временем его застенчивость прошла, и он уже был веселым собеседником. Но, чтобы его увлечение не послужило достоянием разговоров дивизии, или не заметила г-жа Архангельская, он очень часто вместо себя посылал начальника штаба – Ивановского. Заметив же, что Ивановский с охотой выполняет поездки к Тизенгаузену, подозрительно присматривался к нему и даже ревновал… Г-жа Архангельская же, будучи от природы неглупой, обладавшая хитростью, находчивостью и в достаточной степени разбиравшаяся в людях, быстро сообразила все «за» и «против» увлечения Унгерна, старалась во время разговора с ним незаметно переводить тему на интересовавшие его вопросы, а главным образом на буддизм, который она специально стала изучать. Унгерн был в восторге от подобных разговоров».

Замечу, что история с Архангельской не слишком похожа на обычай поклонения «прекрасной даме», характерный для средневековых рыцарей и русских символистов. По всей вероятности, первая встреча Унгерна с Архангельской произошла сразу после взятия Урги на знаменитом «обеде четырех баронов» (Унгерна, Витте, Тизенгаузена и Фитингофа), на котором, по всей вероятности, присутствовал и Волков, который также хорошо был знаком и с семейством Тизенгаузенов. Здесь ему вполне можно верить, тем более что о романе Унгерна с женой Тизенгаузена пишет и С.Е. Хитун, поминая как раз парадный обед четырех баронов, устроенный в здании русского консульства: «В моих мыслях, неотступно, был барон. Кто он был? Он не был сумасшедшим. Там, где приходилось проявить нормальные человеческие чувства – они у него были! Желание внимания, влюбчивость, ревность. После взятия Урги, в Консульстве был парадный обед, на котором присутствовал барон. Как мне передавали, он сидел рядом с женой бывшего вице-губернатора города Омска.

Не терпевший, по его собственным словам, «баб», он молчал и вел себя конфузливой букой, пока умница, черноокая аристократка, не приручила его своими разговорами о буддизме, его легендах, ритуалах и популярных сказаниях.

Барон оживился, повеселел и, в свою очередь, говорил о переселении душ, о том, как он прислушивался к шуму ветра в лесу и в траве, о том, как он наблюдал полет птиц и вслушивался в их крики и все это вошло в его мышление для самосовершенствования наряду с христианством.

Слева, рядом с бароном, сидел его любимец, есаул Кучутов – сорвиголова, весельчак и обладатель приятного и мощного баса. Когда-то регент Иркутского архиерейского хора уверял, что только отсутствие сценической внешности препятствует Кучутову заменить Шаляпина. У певца-бурята было торсо циркового атлета, длинные, до колен руки и короткие, кривые ноги. Дима не горевал над своей внешностью; из бывшего молодого иркутского дантиста он превратился в лихого наездника-казака. Они, вместе с Тубановым, во время атаки на Ургу, ворвались во дворец и вынесли на руках Хутухту и, поддерживая своими могучими руками живого бога за его талию, между своих скакунов, умчали его на священную гору Богдо-ул…

За этот подвиг Богдохан дал им обоим звание гунов (князей) и по арабскому коню из своих конюшен.

По настойчивым просьбам присутствовавших на обеде, Дима, под мастерски подобранный и также мастерски сыгранный, аккомпанемент на рояле вице-губернаторши, спел застольную. Унгерн был заметно очарован хозяйкой, а она, в свою очередь, своими гостями, в частности, бароном и певцом, Димой.

Говорили, что барон потом часто передавал поклоны, через Диму, баронессе Архангельской, а тот, передавая поклоны, очевидно, не забывал себя, напевая любовные мотивы, и… «переиграл».

Однажды вечером Унгерн, объезжая сторожевые посты, остановился у Консульского дома; вдоль ряда привязанных, оседланных лошадей, он усмотрел буланого, арабского коня, который, переступив повод передней ногой, запутался в нем так, что себя стреножил и стоял с своей мордой низко притянутой к своей передней ноге.

А из окон второго этажа Димин сладкий голос, под аккомпанемент рояля, слал в душную монгольскую ночь призыв: «О милая, доверьтесь мне…»