Атаманщина

Взревновавший барон послал наверх сопровождавшего его, дежурного офицера по гарнизону с приказанием – есаулу Кучутову, за небрежность к казенному имуществу (коню), немедленно сесть на крышу.

Напрасно Дима уверял, что его араб находится на подножном корму в табунах и что запутавшийся конь не его, а Тубанова, все же он переночевал на крыше…»

У Хитуна, правда, на роль невольного соперника Унгерна выдвинут не полковник Ивановский, а есаул Дмитрий Кучутов, но одно другому не противоречит. У влюбчивой вице-губернаторши Архангельской могло быть много поклонников.

А вот некоторые другие сведения, сообщаемые Голубевым-Волковым об унгерновском начальнике штаба. Голубев пишет: «Во время одного разговора, когда у Унгерна было хорошее настроение, тема незаметно перешла на загробную жизнь. Унгерн спросил по этому поводу мнения Ивановского. Ивановский, не подумав, ответил, что загробную жизнь считает басней, абсурдом и пережитком отдаленной мифической эпохи… Не успел он договорить, как Унгерн вскочил на ноги, весь загорелся недобрым огнем, назвал Ивановского дураком и сказал, что он слишком плохо думал о таком вопросе, так как жизнь не только в том, чтобы пить, есть, развратничать, пьянствовать и после такой праздной жизни спокойно умереть, не отдавая отчета за свою жизнь. Каждый, по мнению Унгерна, после смерти должен дать ответ за свои поступки царю ада – Яме. Унгерн до того был взбешен, что обещал с Ивановского с живого снять кожу, расстрелять его, повесить и т. д. В конце концов, желая его наставить на путь спасения, он сообщил Ивановскому, как говорил о таком вопросе Будда… Когда Унгерн кончил, то Ивановский сказал ему, что в перерождение он верует и в загробную жизнь также, отвечать за свои поступки, конечно, будет, но он не верил в загробную жизнь, о которой сказано в Писаниях, то есть в библейский рай и ад. И тоном обиды сказал Унгерну, что он никогда не даст высказаться, а уже начинал сразу браниться. Успокоившийся и повеселевший, Унгерн еще раз назвал его дураком и окончательно успокоился.

Воспользовавшись таким обстоятельством, Ивановский решил выяснить вопрос, которым все страшно интересовались, то есть, чем руководствовался Унгерн, когда не считаясь ни с какими законами и войдя в Монголию, обрушился на китайцев. Многие полагали, что им руководили чисто эгоистические цели самосохранения, так как он давал дивизии чинить всяческие беззакония, насилия, бесчинства, грабежи пр. Задав такой вопрос, Ивановский, сначала не получая на него ответа, читал себе уже отходную молитву, как вдруг Унгерн заговорил совершенно спокойно, смотря мимо него.

Он сообщил, что приход его в Монголию не случайный. По его словам, такая мысль возникла у него в 1911 г. Он носил идею восстановления в Китае маньчжурской династии, в глубине своей души выстрадал кровью ее осуществление, и подобная идея стоила ему целого ряда мучительных бессонных ночей. В свою идею он свято верил и думал о ней на протяжении целого ряда лет, что когда-нибудь его мечта, его взлелеянное детище, примет реальную форму. Он полагал, что половина работы им была уже закончена. Китайские мятежники изгнаны из пределов Внешней Монголии и могут считаться окончательно раздавленными, в Китае же должна быть монархия с маньчжурской династией. Кроме того, он намеревался восстановить Монголию и видеть ее правящую, а не униженную Востоком и Западом. По его мнению, страна, давшая несколько веков назад Чингисхана и его непобедимые полчища, не должна сойти с политического горизонта, а должна постепенно приходить к прежнему величию. В такую мечту он верил и вложил цель своей жизни».

Достоверность этого разговора вызывает сомнения. Ивановский, человек, как о том пишет Волков в мемуарах под своим именем, крайне осторожный и предусмотрительный, вряд ли завел бы столь опасный разговор. Как отмечает другой мемуарист, Шайдицкий, в Азиатской дивизии все давно усвоили главное правило: не болтать лишнего, ибо даже у стен и юрт есть уши. И вряд ли полковник рискнул бы открыто продемонстрировать барону собственный атеизм.