Atem. Том 1

— Нет! — Я начинаю ненавидеть звуки этого слова. — Это не ты отвратителен, это я! Это я. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — ухватив меня за ворот и притянув вниз, стала она целовать моё лицо и губы, лихорадочно повторяя это одно слово — «bitte», отчего оно вовсе потеряло смысл, наполнившись горечью «bitter». Именно такими и были на вкус её короткие поцелуи: удивительная смесь горького алкоголя и сладкого миндаля, точно ликёр «Аморетто». Но мне было мало этих мизерных рюмок, и я перехватил инициативу. — Штэфан, пожалуйста, — оторвавшись от моих губ, она опять о чём-то горестно взмолилась. — Дай мне ещё немного времени.

И я согласился. Согласился, ничего не спросив. Я бы согласился даже в том случае, если бы она попросила меня остановить целую планету, вращающуюся по небесному циферблату, ради нескольких лишних секунд для того, чтобы она успела застегнуть ремешки своих изящных туфелек, прежде чем выйти в ослепительный свет софитов. Мне было плевать почему. Почему она нуждалась в каком-то времени: для чего оно, зачем, и что произойдёт по его истечению. В ту покрывшуюся льдом вечности минуту время для меня потеряло свою величественную космогоническую ценность — я существовал вне его законов. Я был в стельку пьян.

50

Мы неторопливо вышагивали вдоль пруда. Я размахивал нашими сцепленными в замок руками, стараясь ободрить всё ещё захлёбывающуюся отголосками непонятной мне истерики Эли. Несмотря на то что я и согласился «дать ей время» и не лезть с вопросами, количество которых только начинало возрастать с геометрической прогрессией, пытливое сознание сорвалось с цепи и уже выстраивало новые гипотезы.

— Хочешь, зайдём ко мне? Я приготовлю чаю, — всё же рискнул предложить, на что Эли отрицательно мотнула головой, протяжно шмыгнув носом. Если я сейчас существовал вне времени, то она — вне пространства. Здесь находилось лишь её тело, разум же покинул сей мир, скрывшись в ином метафизическом измерении. Вот он, цепкий крючок, на который я попался. За обликом юношеской наивности, играющей контрастом эмоций, таилось бремя какого-то познания, проявляющегося в едва опущенных уголках глаз. Подобная тяжесть мрака знаний была не свойственна столь юному возрасту, наверное, именно поэтому я и находил её невероятно притягательной. Следующей моей находкой, если я не ошибся в первой, должна была стать причина груза этих знаний.

Я никогда не знал, как правильно вести себя рядом с рыдающей женщиной. Считая слёзы одним из главных способов манипуляции, я предпочитал занимать позицию или «слепого зрителя», или «глухого слушателя»: просто выходя в другую комнату, покидая поле битвы или и того вовсе стремглав сбегая с места преступления, где на меня вешали ложные обвинения. Подобные корыстные приёмы зачастую сходят с рук плачущим детям. Возможно оттого, что сейчас в Эли я видел ребёнка, я и пытался найти слова ободрения.

А ещё, я никогда не был связан узами брака, и к своим тридцати четырём не успел обзавестись кучкой крикливых ребятишек. Однако каждый раз что я приезжал к брату (на праздники, просто погостить или же бывая в Мюнхене по работе), и проводя время с неугомонным племянником, мне доводилось исполнять роль не только заботливого дядюшки, но и время от времени строить из себя эдакого строгого папашу. Наблюдая за этим маленьким манипулятором, для себя я вынес один важный урок: резкая тактическая перестановка деталей мизансцены во время детской истерики — конец потоку пустых слёз; а вот сюсюканье, уговоры, торги, да и какие бы то ни было словесные контакты — вещичка малоэффективная. Поэтому я и решил вытащить Эли из парка. Но она отказалась, всё ещё продолжив тихо шмыгать носом, а в моём арсенале больше не осталось действенного оружия. А возможно, мой ход оказался провальным по той причине, что её слёзы вовсе не являлись средством манипуляции? Тогда, быть может, именно по этой самой причине мне и не хотелось сейчас ни глохнуть, ни слепнуть.