Атлант расправил плечи. Часть I. Непротивление

Риарден ответил не сразу; он заговорил, как бы отвечая самому себе, с ноткой удивления в голосе:

— Забавно…

— Что именно?

— Та мысль, только что пришедшая мне в голову…

— В самом деле?

— …только я не успел облечь ее в слова.

— Договорить вам вашу мысль до конца?

— Давайте.

— Вы стояли здесь, вглядываясь в непогоду — с величайшей гордостью, которую способен ощутить человек, потому что в такую ночь в вашем доме цветут летние цветы и расхаживают полуобнаженные женщины, свидетельствуя тем самым о вашей победе над бурей. И если бы не вы, многие из тех, кто наполняют ваш дом, оставались бы сейчас нагими и беспомощными, оставленными на милость ветра, посреди такой же, как эта, равнины.

— Как вы узнали это?

Спросив, Риарден уже понимал, что д’Анкония произнес вслух не его мысли, но изложил словами самое потаенное, самое личное его чувство; и что он, никогда не признававшийся кому бы то ни было в своих переживаниях, сделал это своим вопросом. В глазах Франсиско словно бы промелькнул огонек улыбки или понимания.

— Но что может быть известно вам о гордости такого рода? — резко проговорил Риарден, как бы стараясь презрительной интонацией второго вопроса стереть признание первого.

— Так в молодости казалось и мне самому.

Риарден посмотрел на собеседника. Во взгляде Франсиско не было ни насмешки, ни жалости к себе; в четких скульптурных линиях и чистых голубых глазах читалась спокойная сдержанность, невозмутимое лицо было открыто для любого удара.

— Почему же вы хотите говорить о ней? — спросил Риарден, покоряясь внезапному приступу сочувствия.

— Скажем так, из благодарности, мистер Риарден.

— Благодарности мне?

— Если вы согласитесь принять ее.

Голос Риардена сделался жестче:

— Я не просил благодарности. Я не нуждаюсь в ней.

— Я не утверждал этого. Но среди всех, кого вы спасли от сегодняшней непогоды, лишь я один приношу ее вам.

После недолгого молчания Риарден спросил — негромко, едва ли не с угрозой:

— Что вы пытаетесь сделать?

— Я стараюсь обратить ваше внимание на природу тех, ради кого вы работаете.

— Только человек, ни одного дня в жизни не отдавший честному труду, может подумать или сказать такое. — К презрению в голосе Риардена примешивалась нотка облегчения; только что он был обескуражен сомнением в верности своей оценки собеседника, теперь он вновь ощутил уверенность. — Это поймете не вы, а человек, который работает, трудится для себя самого, пусть даже при этом он везет на себе все ваше бестолковое стадо. Теперь мне понятны ваши мысли: продолжайте, скажите мне, что это порочно, что я самодовольный, бессердечный и жестокий эгоист. Это так. И я не хочу слушать пошлого вздора о том, что нужно работать ради других. Не хочу.

Риарден впервые заметил человеческую реакцию в глазах Франсиско, его взгляд, сделавшийся бодрым и молодым.

— В ваших словах я вижу одну-единственную ошибку, — ответил Франсиско, — заключающуюся в том, что вы позволяете другим считать ваше справедливое нежелание порочным.

Он указал неверившему своим ушам Риардену на собравшуюся в гостиной толпу:

— Почему вы соглашаетесь везти их на себе?

— Потому что это — несчастные дети, отчаянно, изо всех сил, стремящиеся остаться в живых, в то время как я… я даже не замечаю этого бремени.

— Почему бы тогда вам не сказать им об этом?

— О чем?

— О том, что вы работаете для себя, а не для них.

— Им это известно.

— О, да, им это известно. Всем и каждому. Но они считают, что вы не понимаете этого. И изо всех сил стараются удержать вас в неведении.

— Но почему я должен считаться с тем, что они там думают?

— Потому что это — битва, в которой каждый должен точно определить свою позицию.

— Битва? Какая еще битва? В моей руке рукоять кнута. Я не сражаюсь с безоружными.

— Так ли это? У них есть оружие против вас. Оружие единственное, но ужасное. Однажды задумайтесь над его природой.

— Но в чем вы видите свидетельство его существования?

— В том непростительном факте, что вас нельзя назвать счастливым человеком.

Риарден мог бы смириться с любым укором, оскорблением, с любым брошенным в него проклятием; единственно, чего не мог он принять от людей — это жалости. Укол холодного воинственного гнева вернул его назад, к текущему мгновению во всей его значимости. Он проговорил, пытаясь не проявить истинную природу овладевавшего им чувства:

— Какую наглую выходку вы себе позволяете? Зачем, с какой целью?

— Скажем так — чтобы предоставить нужные слова в тот момент, когда они потребуются вам.

— Почему вам вообще пришло в голову разговаривать со мной на эту тему?

— В надежде на то, что вы запомните наш разговор.

«Гнев мой, — думал Риарден, — рожден тем непостижимым фактом, что я позволил себе наслаждаться этим разговором». Он ощущал запашок измены, привкус неизвестной опасности.

— И вы рассчитывает на то, что я забуду про то, кто вы такой? — спросил он, прекрасно понимая, что думает вовсе не об этом.

— Я полагаю, что вам вовсе незачем думать обо мне.

За гневом, которого Риарден не хотел признать за собой, пряталось другое чувство — некий намек на боль.