Атлант расправил плечи. Часть II. Или — или

— Таких, как тот, который поступает непрактично.

— Вы хотите сказать, что жить на Земле непрактично, не так ли?

Риарден не слышал, ответил ли ему доктор Феррис. Он больше вообще его не слушал. Он видел Оррена Бойла, его вытянутое лицо с поросячьими глазками, рыхлую физиономию мистера Моуэна, чей взгляд избегал всякого говорящего и лукаво уходил от любого решения. Он видел, как они, с неловкостью обезьяны, бездумно выполняющей заученные движения, пытаются произвести риарден-металл, не имея ни понятия, ни способностей для того, чтобы уяснить, что в экспериментальной лаборатории «Риарден Стил» на это ушло десять лет самоотверженного труда и преданного служения. Новое название — «Чудесный металл» — вполне подходит; это единственное имя, годящееся для того чуда, из которого родился сплав Риардена. Чудом в их глазах было все, чем мог стать он, продукт, который нельзя познать, но можно захватить, как камень или палку: «Можем ли мы оставить большинство в нужде, когда меньшинство утаивает от нас лучшие продукты и методы?»

«Если бы я не знал, что моя жизнь зависит только от моего разума и труда, — Риарден беззвучно обращался к веренице людей, протянувшейся через столетия, — если бы я не сделал своей высшей нравственной целью положить все физические и умственные способности на поддержание и улучшение собственной жизни, вам нечего было бы украсть у меня, нечем было бы поддержать свое существование. Вы оскорбляете меня не за мои грехи, а за мои добродетели. Вы сами называете их добродетелями, поскольку ваша жизнь зависит от них; они нужны вам, и вы не в состоянии разрушить мои достижения, вы можете завладеть ими только силой».

До Риардена донесся голос жигало от науки, разливавшегося соловьем.

— За нами власть, и мы это знаем. Ваши друзья — скупердяи, но мы умеем вести дела.

«Мы не обладаем властью, — беззвучно отвечал Риарден духовным предшественникам жигало, — и мы не живем по правилам, которые осуждаем. Мы полагаем способность производить добродетелью и видим в ней мерило ценности человека. Мы не извлекаем пользы из того, что считаем злом, нам не нужны грабители, чтобы руководить нашими банками, и не нужны воры для управления нашими домами или убийцы, чтобы защищать наши жизни. А вам нужны продукты человеческих способностей, хоть вы и называете дар производить эгоизмом и злом, и превратили уровень таланта человека в мерило его потерь. Мы живем тем, что считаем добром, и отвергаем то, что считаем злом. Вы же живете за счет того, что объявили злом, и отвергаете то, что является — и вы знаете об этом — добром…»

…Риардену припомнилась формула наказания, которому Лилиан хотела его подвергнуть, и которую он счел чудовищной, чтобы в нее поверить. Сейчас она предстала перед ним в полном свете как система мышления, образ жизни и шкала ценностей. Вот оно, наказание, требующее в качестве горючего добродетель жертвы. Изобретение им «Чудесного металла» использовано в качестве причины экспроприации сплава. Честь Дагни и глубина их чувства стали инструментом шантажа, перед которым порочность оставалась неуязвимой. А в народных республиках Европы миллионы людей держат в оковах по той причине, что они желают жить, по той причине, что их энергия выжимается подневольным трудом, по причине их способности кормить своих хозяев, по причине системы заложников, их любви к своим женам, детям и друзьям. Любовь, способности и удовольствия используются как основание для угроз и приманка для вымогательства. Любовь ведет к страху, потребности наказания, стремлению конфисковать… Там шантаж занял место закона, и спасение от боли, а не стремление к удовольствию, стало единственным побуждением к действию, единственным вознаграждением за достижение. Люди обращены в рабство только за то, что обладают жизненной силой и стремятся к радости. Таков тайный код, принятый в мире, и вот что служит ключом к его пониманию: сама любовь к жизни зависит от круговращения мучений, и только человеку, которому нечего предложить, нечего бояться. И тогда добродетели, делающие жизнь возможной, и ценности, придающие ей смысл, становятся орудиями разрушения, а все лучшее в человеке превращается в инструмент его агонии, и сама жизнь на земле теряет свой смысл.

«Ты жил по закону жизни, — раздался у него в голове голос человека, которого он не в силах был забыть. — Каков тогда их закон?»

«Почему мир смирился с этим? — думал Риарден. — Как жертвы могли согласиться с законом, провозгласившим их виновными уже самим фактом существования?..»