Атлант расправил плечи. Часть II. Или — или

Девушка повернулась: плавное движение головы, ее глаза… они встретились с глазами Риардена и замерли. Он был уверен, что она поняла смысл его взгляда, что он приковал ее. Но затем ее глаза скользнули дальше, и она заговорила с мужчиной, стоявшим рядом с платформой и делавшим какие-то пометки в блокноте.

На плечи Риардена тяжко рухнуло возвращение к реальности, во рту появился полынно-горький привкус вины. На мгновение он испытал чувство, пережить которое в полном объеме и выжить для человека невозможно: ненависть к себе, особо невыносимая оттого, что какая-то часть его существа отказывалась принять ее, тем самым лишь усугубляя горечь вины. Риардену был вынесен молчаливый приговор: в этом твоя натура, твоя порочность, ты никогда не мог противостоять постыдным желаниям. Приговор этот, ставший эхом единственного взгляда на внезапно обретенную красоту, звучал с такой ледяной жестокостью, что ему оставалась лишь последняя свобода — скрыться и презирать себя, не имея надежды избавиться от памяти, пока живы эта женщина и он сам. Риарден не мог бы сказать, как долго он простоял на путях, и какое опустошение оставил в его душе пролетевший шквал чувств. Единственным утешением было твердое решение, что девушка никогда не узнает о том, чего он хотел, глядя на нее.

Дождавшись, когда Дагни спустится вниз, и мужчина с блокнотом исчезнет, Риарден подошел и холодно произнес:

— Мисс Таггерт? Я — Генри Риарден.

Тихо ахнув, словно от неожиданности, она совершенно спокойно сказала:

— Здравствуйте, мистер Риарден.

Не признаваясь в этом самому себе, Риарден все же знал: ее вздох удивления был неким слабым подобием чувства, только что пережитого им самим — Дагни просто обрадовало, что понравившееся ей лицо принадлежит человеку, которым она может восхищаться.

Когда Риарден заговорил с ней о деле, его манеры и тон по резкости и прямоте превосходили обычный стандарт общения с мужчинами, партнерами по бизнесу.

Вспоминая девушку с товарной платформы и глядя на сертификат, лежавший перед ним на столе, Риарден чувствовал, что при той встрече оба они испытали потрясение, сметающее все дни и препоны, разделявшие их. И яркая вспышка финала дала ответы на все его вопросы.

Он думал: виновен? Даже больше, чем мог представить себе в тот день. «Виновен в том, что проклинал как свою вину то, что было лучшим событием моей жизни. Проклинал тот факт, что радость — суть существования, движущая сила любого живого существа, потребность тела и цель духа. Мое тело — не масса неодушевленных мышц, а инструмент, способный доставить несравнимую радость, объединяющую душу и плоть. Дар этот, который я проклинал как постыдный, сделал меня безразличным к шлюхам, но подарил единственное желание — ответ на женское величие. Это желание — а ведь и его я проклинал как недостойное — родилось не от взгляда на ее тело, а от осознания того, что прекрасная форма, явленная моим глазам, выражает величие духа. Я желал не ее тела, а ее личности, жаждал не девушки в сером, а женщины, управлявшей железной дорогой.

Но я предал анафеме способность моего тела выражать чувства, проклял, защищаясь от нее, и заплатил за это самую высокую цену, какую только мог. Точно так же они прокляли способность моего интеллекта создавать новый металл, прокляли меня за преобразование материи, служившей мне. Я принял их закон и поверил тому, чему они меня учили: духовные ценности — лишь бессильные устремления, от них не ждут действий, способных стать реальностью; жизнь тела должна протекать в ничтожестве бесчувствия, а те, кто пытаются ею наслаждаться, достойны клейма низменных скотов.

Нарушив этот закон, я попал в устроенную ими западню. Я не гордился своим бунтом, я ощущал его как провинность, проклинал не их, а себя, не их закон, а свое существование, и сделал свое счастье постыдной тайной. Я должен был жить в радости, открыто, сделать ее своей женой, ведь на деле так оно и есть… Но я заклеймил свое счастье как проявление зла и заставил ее терпеть его как бесчестие. То, что они хотят сделать с ней сейчас, раньше я уже сделал сам. Сам позволил им так поступать.

Я сделал это из жалости к самой презренной женщине. Это тоже предписано их законом, и я принял его. Я верил, что человек облечен долгом перед другими и не должен получать ничего взамен. Верил, что мой долг — любить женщину, которая ничего мне не дала, которая предала все, ради чего я жил, и требовала себе счастья ценой счастья моего. Верил, что любовь — подарок, получив который однажды, не нужно заслуживать его снова. Как они верили, что богатство — собственность, ее можно незаконно захватить и владеть потом, не прилагая усилий. Верил, что любовь — подарок, а не вознаграждение, которое нужно заслужить, как они верили, что имеют право требовать богатства, которого не заработали.