Атлантический дневник (сборник)

Периодически Лоуэлл впадал в так называемые маниакальные состояния, необыкновенное возбуждение, сопровождаемое симптомами бреда. В таком состоянии он мог признаться в вечной любви бортпроводнице и в желании немедленно начать с ней новую жизнь, а однажды прочел лекцию, восхваляющую Гитлера. В такие периоды он исчезал из повседневной жизни и удалялся в стены психиатрической лечебницы.

В Маклине он не был первым представителем «исповедальной школы» – его там опередила Сильвия Плат, – но почти наверняка одним из самых знаменитых и оригинальных пациентов. Он раз и навсегда поместил это богоугодное заведение на карту американской литературы. Сохранилась его переписка – письмо к Паунду я уже цитировал, но, кроме этого, Лоуэлл был, видимо, единственным пациентом такого рода, обменявшимся письмами с Белым домом: в одном из них супруга президента Жаклин Кеннеди поздравляет его с поправкой и благодарит за присланную книгу.

Термин «исповедальность» применительно к поэзии кажется излишним, тавтологией: в конце концов, о чем же еще пишут лирики, как не о себе? Но позднее творчество Лоуэлла, его учеников и современников было резким контрастом к намеренной безликости предшествовавших модернистов: Элиот практически никогда не писал от первого лица, а если и писал, то от лица персонажа. Фроста, который писал от своего, отличает сдержанность и некая традиционная поза мудрости. Лоуэлл, Плат и Секстон, а вместе с ними Берриман и Ротке отказались от этой сдержанности, их поэзия имеет больше родства с кушеткой психоаналитика, чем с выступлением перед аудиторией. Эта поэзия беспощадна, но прежде всего не в адрес поколения, режима и мироздания, а по отношению к самому автору, и диагноз здесь действительно становится чем-то вроде литературного приема. В худших своих образцах исповедальная поэзия, на мой взгляд, чересчур истерична и переступает границы хорошего вкуса, но этот упрек я адресую не Лоуэллу.

В 80-х годах, когда Алекс Бим посещал Маклин, собирая материал для своей предстоящей книги, в кабинете сестер еще висело на стене стихотворение, написанное знаменитым пациентом, – из соображений экономии приведу только финал:

После обильного новоанглийского завтрака

В это утро я вешу добрые двести

Фунтов. Король курятника,

Я шествую в своей водолазке французского матроса

Перед металлическими зеркалами для бритья

И вижу, как слабое будущее становится знакомым

В изможденных туземных лицах

Этих чистопородных психов,

Вдвое старше меня и наполовину легче.

Все мы тут старожилы,

Каждый сжимает сложенное лезвие.

Сильвия Плат, к добру или к худу, сегодня – одна из самых знаменитых поэтесс англоязычного мира, и ее биография сыграла в этом, пожалуй, большую роль, чем ее творчество, хотя я вовсе не хочу это творчество принизить.

Плат попала в Маклин раньше Роберта Лоуэлла, чьи поэтические семинары в Бостонском университете она посещала, когда была студенткой в колледже Смит. Столкнувшись с ординарной жизненной неудачей, она решила покончить с собой, спрятавшись в потайное место дома и приняв снотворные таблетки. После лихорадочных поисков она была спасена и помещена в психиатрическую лечебницу.

Надо сказать, что Плат совершенно не соответствовала стереотипу юной поэтессы, замученной невниманием толпы. Это была красивая, талантливая и амбициозная женщина, чьи стихи уже обращали на себя внимание, печатались в ведущих журналах и получали премии. В Маклине, где лечение обходилось довольно дорого, она получала своеобразную стипендию, которую ей выплачивала состоятельная благотворительница. Болезнь была упорной, и лечение долго не давало результатов – помогла лишь серия электрошоков. Месяцы, проведенные в больнице, послужили канвой автобиографического романа «Под стеклянным колпаком», который со временем приобрел необыкновенную популярность – по мнению многих, он стал для девочек-подростков тем, чем для мальчиков уже был роман Сэлинджера «Над пропастью во ржи».

Сильвия Плат вышла замуж за английского поэта Теда Хьюза, родила ребенка, но самоубийство оставалось судьбой, и в 1963 году она предприняла очередную попытку – на сей раз бесповоротную. По ее собственному счету, это была четвертая попытка. Вокруг ее имени и творчества выросла с тех пор настоящая индустрия, ее сделали чем-то вроде символической феминистской жертвы, и Хьюзу уже было невозможно оправдаться, – ему, конечно же, отвели роль символического палача. Но стихи Плат, с их яростной образностью и лейтмотивом обреченности, свидетельствуют о том, что враг был все-таки внутри.