Атлантида звалась Кишинёвом (СИ)

Несколько раз в неделю отправлялся с Марией Григорьевной, которой при её больных ногах тяжело было носить сумки, за покупками. Мы на автобусе N 9 выныривали из балки, заходили в магазины и на рынок, где покупали кусок плиты из спрессованной замороженной морской рыбы, курицу, овощи. В сакле Мария Григорьевна зажигала примус, готовила молдавские кушанья. Мы ели мамалыгу с жареной рыбой и толчёным чесноком, икру из баклажанов, которые в Молдавии называли словом: синие. На обед у нас был чудесный борщ с курицей или, как говорила хозяйка, — зама. К борщу полагался стакан вина (впрочем, к мамалыге и к икре из синих — тоже), мы пили «Роз де Масэ», бутылка в семьсот граммов тогда стоила девяносто две копейки.

Спал я на диване в кухне, где стол и пол были заставлены стеклянными банками с огурцами и помидорами в рассоле, которые Мария Григорьевна заготовляла на зиму. Среди ночи я выходил из сакли под бездонный чёрный купол и слушал в себе стихи Саула Ицковича:

Над Кишиневом,

в небе, —

очи Девы —

звезды, что тайно душу бередит.

Её лучей извечные напевы —

моей сердечной грусти — лазурит.

Вернувшись в жилище, засыпая с грустью оттого, что мою повесть вряд ли когда-нибудь опубликуют, я мысленно вносил в неё правку и опять слышал строки Саула Наумовича:

Ему резцами не придать обличье,

не высечь вечных помыслов черты.

Но музыку его, её величие —

читаю в партитуре высоты.

Он, по моей просьбе, прочитал повесть, когда она была готова, пригласил меня в буфет Дома печати выпить кофе, сказал:

- Вы прирождённый винодел. У вас получилось вино лучшего сорта. Тем болезненнее будет то, что, скорее всего, произойдёт. Вас вынудят превратить его в морсик.

Саул Наумович поведал о собственном опыте, начав вопросом:

- Вы пробовали гогошары, фаршированные капустой, морковью, сельдереем?

- С подсолнечным маслом и уксусом? Пробовал, — сказал я.

Мария Григорьевна готовила мне эти красные овощи.

- А маринованные с мёдом?

- Ещё нет.

- Но всё равно вы можете представить, какая это прелесть — гогошары. Я мог бы назвать ещё двадцать рецептов, — сказал писатель и перешёл к тому, что председатель одного колхоза, не сумев организовать уборку прекрасного урожая гогошар, приказал перепахать обширный их участок.

Саул Наумович написал об этом рассказ. Его герой с охотничьим ружьём встал перед тракторами, предупредил, что будет стрелять.

- Я показал, если угодно, человека коммунистического будущего — он встал с ружьём не за своё, а за народное добро! — писатель снял очки, я заметил болезненное выражение его глаз. — Рассказ везде отклоняют. А ведь мой герой взят из жизни, это честный молдавский парень, у которого душа болит за всё, что люди взрастили своим трудом.

Вспоминая этот эпизод, всю тогдашнюю пору с курицей в борще на обед, с вином, которого вдоволь, я не могу уйти от мысли: «А по сути было невыносимо!» Разве нет?

* * *

В Доме печати меня познакомили с Надеждой Петровной Ольшевской, женой поэта Рудольфа Александровича Ольшевского. Она работала в детском журнале «Стелуца» («Звёздочка»), который выходил на молдавском и русском языках. Надежда Петровна предложила мне переводить с молдавского по подстрочникам стихи для журнала. Число строчек в переводе должно было быть таким же, как в оригинале. Но трудность состояла не только в этом. К примеру, встретилась строка перевода: «Почки человека спят под деревом». Имелись в виду почки, из каких появляются листья, а всё выражение подразумевало, что под деревом заснул ребёнок. Мне объяснили: на молдавском языке это понятный красивый образ. Но как его подать по-русски, притом не превысив количество строк?

Подобные случаи выпадали нередко, я бился над ними и достигал результата. Мне платили гонорары за труд уже не журналиста, а переводчика-поэта. Это был какой-никакой вход в литературу.

Надежда Петровна пригласила меня домой, представила мужу Рудольфу Александровичу — импозантному, в густых кудрях, обаятельному мужчине, в чьей фигуре, в движениях чувствовалась словно бы сжатая сила. Вскоре я узнал, что в молодости он был гимнастом. От жены он слышал о моей повести, которую через длинный ряд лет я назову «Дайте руку королю», в разговорах её называли «книга об искалеченных детях и диктаторе». За обедом Рудольф Александрович расспрашивал меня о ней. Он будет знакомить меня со своими друзьями в Москве, которые помогли бы помочь изданию вещи, но их силы окажутся слишком малы, чтобы двинуть заросшие ржавчиной шестерни механизма-колосса.