Атлантида звалась Кишинёвом (СИ)

Поэзия Рудольфа Ольшевского не могла не увлекать, и в особенности на меня повлиял цикл стихотворений «Письма Овидия из ссылки», посвящённый римскому поэту Публию Овидию Назону, которого император Август выслал из Рима в далёкую провинцию Малую Скифию в Западном Причерноморье, в Томис (ныне Констанца). Рудольф Ольшевский зажёг в стихах огонь протеста творческой личности против деспотизма, пламя торжества над ним. Овидий обещает Августу встречу наедине вне времени.

Страшись этой встречи. На самой далекой развилке,

Где нет ни рабов, ни серебряных труб, ни коня,

Где пусто, где ты да еще этот нищий из ссылки,

Куда ты в единственной жизни упрятал меня.

Я буду свидетель. Я вспомню их всех поименно,

Создавших тебя и тобою поверженных в прах

В империи, где твое имя сильнее закона,

Где два колеса в колеснице — покорность и страх.

Шла зима, для меня непривычно влажная. Выпадавший обильный снег превращался в слякоть вровень с порогом сакли; выходя, я глядел на голые заросли, усыпанные крупными каплями дождя. Пронизывала сырость, от которой передёргивало, а я думал: «Ну, ничего — придёт лето, а оно здесь роскошное!» Мою повесть опять отвергли, и, сотрясаемый кашлем, я звал будущее, мысленно повторяя чеканные стихи Рудольфа Ольшевского — вызов тирании:

Восстанут в грядущем два духа, лишенные страсти.

И в небе проступит деяния всякого след,

И тайна исчезнет, и будет властитель без власти,

А рядом свидетель ушедшей эпохи, поэт.

Нас двое в бессмертии, а человечество — судьи,

Все, кто после нас обитает на этой земле.

Я буду подробным, когда обреченные судьбы

Из памяти вызову, чтобы поведать о зле.

Мои простуды перешли в бронхит, и он не отвязывался, хотя уже набирала силу весна. В мой очередной визит к Ольшевским Рудольф Александрович, одессит, влюблённый в родной город — жемчужину у моря — сказал мне:

- Тебе надо поехать в Одессу. Море твой кашель как рукой снимет.

И дал мне адрес своего друга, известного, как вскоре я узнаю, всей Одессе романтика — музыканта, яхтсмена Валерия Виссарионовича Кузнецова. Он жил на Канатной улице, как называли её старые одесситы, хотя в то время она именовалась улицей Свердлова. Я был принят с непринуждённым искренним радушием, словно хороший давний знакомый.

- Рудик хвалил тебя, — сказал мне Валерий Виссарионович.

Он походил на американского актёра Хамфри Богарта, которого я видел в кинокартине «Сокровища Сьерра Мадре» на закрытом просмотре в Москве, но походил только лицом, фигурой Валерий Кузнецов был плотнее, крепче. В молодости он, как и Рудольф Ольшевский, выступал в цирке гимнастом. Я познакомился с его женой Валентиной и тремя их детьми — дочкой Валерией, несравненной красоткой лет шестнадцати, и с сыновьями Петром и Павлом, учениками младших классов. У Валерия Виссарионовича была яхта «Мечта», её «арестовали», к чему-то придравшись, пограничники, и покататься на ней не удалось.

Рудольф Ольшевский посвятил Валерию Кузнецову стихотворение с очаровательными строками:

Хорошо молодым акробатом приехать однажды

В середине июля, лет тридцать назад, без забот,

На гастроли в провинцию, в маленький город, где каждый

Уже был в шапито и на пляже тебя узнает.

И судьбы еще нет, неудачи легки и случайны.

Время ходит по кругу. Конца не имеют круги.

Ослепительны встречи. Прощанья еще не печальны.

И друзья веселы и еще благородны враги.

Валерий Виссарионович позвал меня с собой в Крыжановку к другу на дачу у самого моря. Там друзья жарили по-грузински шашлык с бараниной, с ним мы пили вино «Лидия» вишнёвого цвета, с привкусом земляники. Валерий Кузнецов говорил о выращивании винограда, что входило в круг его интересов, и я сказал о самородке в поэзии Рудольфа Ольшевского — о выражении «смола винограда». Представьте, сказал я, сок вытек из лопнувшей перезрелой виноградины, застыл на лозе, затвердел. Поэт, назвав этот сгусток смолой, создал великолепный образ вечной сладостно-живительной силы.

Виталий Виссарионович произнёс:

- Что ж, ещё один тост у нас уже есть. У Рудика хороший популяризатор.