Атмосфера

Вот и сейчас – зачем он Маньку из города выкинул? Для красоты зрелища в смысле держания слова и для того, что б перед немцем прогнуться? Так бесполезно это – она вернется назад – дело пары-тройки дней, а то и часов, если кто подбросить согласится. А если не вернется Манька – где-нибудь в поле сгинет, так еще хуже – это прямой Ефимовский грех на душу, да и мой грешок тоже. А разве такое не может случиться? Да запросто! Не месяц май, да и она всегда не одна, с Митькой по долинам бродила. Он мужик все-таки. И вдвоем куда сподручней. Эх, ну, дела! Вернуться за ней – это конец. Ефимов служебных протестов на дух не переваривает, значит – в морду получишь, да и с работы, небось, вылетишь, ведь за свою морду – придется начальственную разбить…

Грунтовка закончилась. Ерофеев подъехал к выезду на шоссе и притормозил, пропуская вереницу грузовиков. В УАЗике все молчали, а Ерофеев, держа подрагивающую руку на коробке с нейтральной передачей, застыв телом, очнулся головой и постарался, как всегда в подобных случаях, встать на чужую точку зрения. Он тыкался во все правильные слова и поступки, справедливость и устав и талдычил Ефимовским баритоном – она правонарушительница. Скажешь – нет? Ну, в общем – да. Конечно. Определенно. Но Ерофеев чувствовал, что эта дубовая официальная позиция – маленький краешек объемного смысла того дела, которое висит над ними с момента пропажи первого человека неизвестного профессора. Этакий назойливый экранчик – блесна. Торчит наведу у всех и в разные стороны отблескивает, словно глаза освещает-очищает. Для Ефимова и ребят и для него конечно. Но если спросить себя – как он сам отдельно от всех остальных понимает, рассуждает и чувствует эту напасть, Ерофеев ответил бы так – я, не отрицая правильности прописной официальной позиции и отдавая ей ее законное должное, все же пожертвовал одним правильным краешком – как маленькой погрешностью при больших цифрах. Нельзя нам больше, как кутятам тащиться за этим кусочком, не видя основного главного, ведь официальным, обычным путем мы это дело уже расследовали и лишь дружно промаршировали за Ефимовым в пустоту.

Грузовики наконец проехали и Ерофеев, прорычав коробкой, противно отозвавшейся в сухожилиях правой руки, врубив вторую передачу, вырулил на шоссе.

УАЗик гудел и трясся, а сержанту все не давала покоя какая-то мысль. Подпрыгивает, понимаешь вместе с ним на сиденье, а не обозначивается. В голове крутились разные слова, а застряли почему–то все те же «кутята». Они жались друг другу, образуя один большой пушистый комок. Они мяукали и… и просили молока. Вот – почему-то обрадовался Ерофеев – молоко! Манька – она что-то кричала о молоке. При чем тут слово «моло… При том. При том самом, что и слово «сынок». Голос пожилой женщины – просящий, жалующейся. Тетя Нюша…

Ерофеев едва вслух не застонал. Ну надо же все время гнал от себя эту жуть. Старался отвлечься, с работы почти не уходил, в драки безо всякой необходимости влезал. И вроде казаться стало – почти отпустило. А поди ж ты опять догнало, нагнуло, когда казалось, что сам себе уже простил и забыть позволил. А вина не ушла, расставаться не пожелала, постояла спокойно в сторонке, подождала удобного случая, а как нервы чуть растрепались, защиту легко пробила и мертвой хваткой вцепилась в горло. Не скинуть, не вздохнуть. Несовместимо с жизнью.

Ерофеев автоматически рулил, щурясь от встречных фар. И отчетливо понимал, что в этот раз себя уже не соберет. Что вина грызунья больше не затихнет, не отвяжется. Она приняла решение – наточила зубы и теперь интеллигентные манеры побоку. В глаза натычет, намает, застыдит. И не даст покоя, пока не разгрызет и не раскатает по камушкам.

Кто-то может простить себя за многое, за измену, за подлость, даже за убийство доверчивого человека. В петлю – ни, ни – не полезет. Зальется по горлышко и вину утопит, а проспится – только башка, не душа болит. Вот и все. Кто-то так может, а он – нет. Бесполезняк. Таким уж его мамка родила. Слабонервным, совестливым слабаком.

Будь, что будет. А ждать, уговорами себя кормить ему больше никак нельзя. И если и позволительно ему тот грех страшный замолить, так уж точно не на лавке сидючи.

Ну, ничего, ничего только бы в город вернуться.

И Ерофеев разогнал милицейский рыдван до сотни. Мотор ревел в плохо шумоизолированной кабине, машину бросало в стороны, в щелях свистел ветер, но ни Вадик – парень сопровождения, ни даже сам Ефимов не сказали ни слова.

УАЗик влетел во двор милиции чихнул и заглох. Красная кнопка индикатора топлива последние десять километров уже не мигала, а горела постоянным тревожащим светом. Выбравшись из салона, Ерофеев посмотрел на разминаюшего ноги Ефимова и после короткого – свободен, сорвался почти на бег.

Он заставил себя сделать еще две правильные вещи. Я – милиционер, а не дебошир – уговаривал себя Ерофеев. Если осталась хоть одна последняя возможность пойти официальным путем, я должен ее использовать. И он все ускоряя шаг направился к Дому культуры.