Атомный конструктор №1

Не могу сказать точно — собственные ли это мысли Давида Абрамовича, или это — очередная, выписанная откуда-то, цитата. Но так ли уж это важно? Важно то, что он это записал! В личном дневнике! И, без сомнений, записал потому, что такие мысли отвечали его собственному душевному настрою и жизненному опыту. Недаром же он в те, свои последние, годы то ли устало, то ли зло пошутил: «Мы любили до СПИДа, ели до Чернобыля и работали до перестройки».

ЭТА книга — о человеке. Но она же — и о том деле, которым он жил и с которым был связан. И поэтому уместно сказать еще несколько слов на эту тему. Хотя бы коротко сказать о том, что в последний, как оказалось, год жизни Давида Абрамовича его беспокоили многие нерешенные проблемы зарядной работы: научные, инженерные, конструкторские, методологические, и он собирался ориентировать на них коллектив зарядчиков.

Сказать об этом особенно важно сейчас, когда приходится нередко слышать о том, что серьезные проблемы зарядостроения, мол, исчерпались, что ключевые вопросы решены, что все более-менее ясно, и нет необходимости в работах того размаха и глубины, которые велись когда-то.

Интересно — как бы прокомментировал все эти рассуждения атомный конструктор СССР № 1, восстань он из гроба? Он-то более двадцати лет назад смотрел на проблемы своей профессии прямо противоположно! Он многое задумывал — по чисто конструкторской линии совершенствования зарядов, по доведению до совершенства их надежности и безопасности…

Однако он не успел.

Да и мог ли он что-то сделать, если начинались невыплаты полунищенских зарплат, если страну сотрясала искусственная «талонная лихорадка», и даже преданные делу специалисты все более жили житейскими, а не деловыми заботами?

Тем не менее, Давид Абрамович работал по-прежнему много. Но — уже без «куража», как говорят в цирке. Чуть более чем за месяц до своего 73-го дня рождения — 16 января 1990 года, он выписал в дневник турецкую пословицу: «Что легко пришло, то легко уходит».

Через десять дней, 26 января, под этим приписал: «Бисмарк: «Гении задумывают революцию, фанатики ее осуществляют, а подлецы пользуются ее плодами»…».

А еще ниже следует горькая — безысходно, пожалуй, горькая, запись: «УЮБ одна забота — только бы не поцарапать памятник».

Это было написано, конечно, о Юлии Борисовиче Харитоне — стремительно стареющем.

Что ж, констатация нелицеприятная, но, увы, имевшая под собой основания.

А 1 июля 1990 года (это одна из последних записей в дневнике) Фишман записывает новое для себя понятие — одно из тех, на которые была так щедра эпоха «катастройки»: «Толерантность — терпимость, снисходительность к кому-то или к чему-то».

Много тогда было подобных мутных и скользких словечек. Однако об этом «интеллигентском» «политкорректном» словце надо сказать, что оно было не из словаря Фишмана, не из его эпохи, и — не из его судьбы.

ПРОХОДИЛ сумбурный 1990 год, над страной нависало что-то еще не окончательно осознанное, но зловещее. Накрывало пеленой неизвестности и неопределенности и «ядерный» ВНИИЭФ.

Но Давид Абрамович как-то преодолел внутренний кризис — он ведь был бойцом, и, похоже, собирался с силами для того, чтобы выработать в этих зловещих условиях соответствующую линию политики КБ-1 и ВНИИЭФ в целях обеспечения стратегической обороноспособности России.

Год заканчивался…

31 декабря падало на понедельник — день, хотя и укороченный, но рабочий. Конечно, все покидали рабочие комнаты раньше — повод для такого случая был и обычным, и резонным: режимные службы должны были проверить опечатывание дверей, электрики — заблаговременно обесточить помещения и т. д.

В общей веселой, предновогодней толпе сотрудников шел к выходу из здания № 87 («Белого дома») и Давид Абрамович. Он был тоже весел и благодушно отвечал на бесчисленные поздравления и приветствия.

Впереди был Новый год.

Да, Фишман до конца сохранял жизненный и профессиональный тонус. И ушел совершенно неожиданно. Он появился в своем кабинете в первый рабочий день 1991 года — в среду 2 января, а с утра 3-го января по зданию № 87 пополз невероятный слух: Фишман умер.

Где-то к девяти утра все уже знали, что это — не слух.

Он, ровесник Октября, ушел в небытие гражданином еще Советского Союза. И над ним, уже неживым, звучали еще те аккорды, которые были знакомы и близки ему всю его жизнь.

В дни, когда Давид Абрамович так неожиданно и скоропостижно скончался, о нем говорили много и многие — в обстановке официальной и неофициальной, в рабочих комнатах и на кухнях, на улицах и под крышами домов… Люди начинали осмыслять, что теперь жизнь их пойдет уже без Фишмана, что закончилось нечто значительное. И закончилось безвозвратно.

Один из давних сотрудников зарядного КБ-1 выразил тогда в бесхитростных рифмованных строках то, что ощущали сотни и тысячи людей в институте, в городе и далеко за его пределами: