Ацтек. Гроза надвигается

В тот же миг сердце мое екнуло: яростный удар, сила которого отдалась в руках и во всем теле, пришелся не в живую плоть, а в твердую древесину. Но, надо полагать, в тот же самый момент Чимальи занес свой макуауитль, для чего ему пришлось отцепиться от сука. Пришедшийся по ветке удар сбросил противника наземь: он шлепнулся навзничь позади меня, выронив меч. Мгновенно развернувшись, я огрел его по голове древком копья.

Чимальи лежал неподвижно, однако, склонившись над ним, я понял, что он не умер, а лишь потерял сознание. Вместо того чтобы добить недруга, я забрал его макуауитль, подобрал на обратном пути свой и вернулся на берег – к лодкам и молодым оруженосцам. Коцатль, увидев меня, издал негромкий радостный возглас:

– Я так и знал, Микстли, что ты его убьешь!

– Вот убить-то я его как раз и не убил. Оглушил и оставил лежать в лесу без сознания, и если Чимальи очнется, то отделается лишь шишкой да сильной головной болью. Если очнется. Помнишь, несколько лет назад я обещал тебе, что когда придет время казнить Чимальи, то ты сам выберешь, какой смертью он умрет?

И, достав из-за пояса кинжал, я вручил оружие своему другу. Юный придворный, сопровождавший Чимальи, взирал на нас завороженно, с ужасом в глазах.

Я указал Коцатлю на лес.

– Ты легко найдешь, где он лежит. Иди и воздай ему по заслугам.

Кивнув, Коцатль направился вверх по склону и скоро скрылся из виду. Мы остались вдвоем с юношей – отчаянно побледневшим, нервно сглатывавшим и все это время безуспешно пытавшимся совладать с собой. Когда Коцатль вернулся, мы еще издали увидели, что черное лезвие его кинжала окрасилось в красный цвет, и решили, что он убил Чимальи.

Однако, приблизившись, Коцатль заявил:

– Я оставил его жить, Микстли.

– Как? – воскликнул я. – Почему?

– Я слышал, чем пригрозил тебе прошлой ночью Чтимый Глашатай, – ответил он. – Поэтому, как ни велико было искушение прикончить беспомощного Чимальи, я оставил его в живых, чтобы у правителя не было основания наказать тебя слишком строго. Вместо жизни я забрал у него лишь это.

Мой друг разжал кулак, и я увидел на его ладони два поблескивающих студенистых кругляша и один розовый обрубок. Юного придворного стошнило.

– Ты слышал? – сказал я ему. – Чимальи жив, но, надо полагать, нуждается в твоей помощи. Поспеши к нему, останови кровотечение и помоги раненому вернуться в город.

– Итак, этот человек, художник Чимальи, жив, – холодно промолвил Ауицотль. – Если такое существование можно назвать жизнью. Получается, что ты формально не нарушил наш запрет убивать его и, видимо, полагаешь, что таким образом избавил себя от нашего гнева.

Я благоразумно промолчал.

– Мы признаём, что ты действительно повиновался произнесенным нами вслух словам, но не хочешь же ты убедить нас в том, будто не понимал смысла запрета? Этот человек представлял для нас ценность как художник, а какую пользу можно извлечь из него теперь?

К тому времени я уже привык, что во время разговора юй-тлатоани буравит меня грозным взглядом. На других этот взор нагонял страху, но я постепенно начал воспринимать его как нечто обыденное, а потому почтительно сказал:

– Может быть, если Чтимый Глашатай соблаговолит выслушать, какие причины побудили меня вызвать на поединок придворного художника, то мой господин проявит снисходительность?

Правитель лишь хмыкнул, но я истолковал это как разрешение говорить и поведал ему историю, во многом схожую с той, какую рассказал своей супруге. Умолчал я лишь о событиях в Тескоко, поскольку не хотел, чтобы Ауицотль как-либо связал мое имя с гибелью Жадеитовой Куколки. Чтимый Глашатай снова хмыкнул, обдумывая, как я понял по его угрюмому молчанию, мой рассказ, и наконец произнес:

– Мы привлекли художника Чимальи к работе во дворце, несмотря на его презренную безнравственность, противоестественные плотские наклонности, а также мстительность и коварство, по той простой причине, что все это не имеет никакого отношения к умению создавать картины, а он делал это лучше всех мастеров, как современных, так и живших в прошлом. И если ты и не убил человека Чимальи, то, несомненно, убил художника. Теперь, когда ему выдавили глаза, он уже не сможет расписывать стены. А поскольку ему еще и отрезали язык, он даже не сможет раскрыть другим художникам свой секрет смешивания красок.

Я промолчал, но про себя с удовлетворением подумал, что теперь, лишенный зрения и речи, Чимальи уж точно не сможет рассказать Чтимому Глашатаю о моей причастности к разоблачению и казни его старшей дочери.

– Мы все еще гневаемся на тебя, – продолжил Ауицотль, как бы взвешивая доводы против меня и в мою пользу. – С другой стороны, приведенные тобой резоны могут смягчить вину. Мы не можем не признать, что состоявшийся поединок был делом чести. Мы не можем не признать также, что ты, повинуясь нашему указанию, сохранил жизнь если не художнику, то человеку Чимальи, а потому и сами намерены сдержать свое слово. Ты не понесешь наказания.

Я поблагодарил правителя, и благодарность моя, разумеется, была глубокой и искренней.