Аттила

— Отступи пока, непобежденный, — сказал он, — а через три года, втройне увеличив свои силы, возвратись и победи! Тогда-то враги мои начали шептать, что меч мой не может сокрушить одного врага: римского папу! Глупцы! Они думают, что я вернулся из страха перед гневом христианского Бога, которым мне грозил седобородый священник на улице в Мантуе. Но среди гуннов, как среди германцев, существует поговорка: кто попадает в Рим, становится христианином или умирает. Я давно знал ее и смеялся над нею. Однако мне было как-то жутко, когда в Мантуе я отдал приказ двинуться на Рим. Вечером того же дня наткнулся я на римского архиепископа и его священников, моливших меня о пощаде и на коленях предлагавших мне подарки. Но все это не могло бы заставить меня изменить мои планы. Это сделало сновидение. Перед рассветом мне приснился сон: будто из поросшей камышом реки возвышается царственная голова с еще юношескими, белокурыми, как у германцев волосами. Голова поднималась все выше и, наконец, передо мною предстала закованная в броню высокая фигура.

— Меня звали Аларих, — произнесла она, в знак предостережения поднимая правую руку, — однажды я осадил Рим и умер тотчас же. Больше не смею сказать. Берегись, Атгила! — и он исчез в волнах.

Я вскочил, испуганный сном и громким, дребезжащим звуком над моей головой. Уже было светло. Я взглянул на лук, висевший на стене, и увидел, что тугая тетива его лопнула, и концы ее медленно раскачивались из стороны в сторону.

— Это очень дурная примета, — с ужасом прошептал Хелхаль.

— Я подумал тоже самое и приказал отступить.

Глава одиннадцатая

Аттила замолчал.

— Сила чудесного меча, — начал он снова, — сказалась больше всего в моей неуязвимости. И с той минуты, как это оружие очутилось в моей руке, в сердце моем умерло всякое чувство: ни страх, ни сострадание, ни даже гнев незнакомы мне с тех пор.

— Правда. Ты подобен мертвецу среди людей. На твоих губах никогда не мелькает улыбка. Мне кажется, даже женщины не в силах возбудить твоей страсти.

— Нет, ты ошибаешься, я люблю красивых женщин. Должен же я хоть в чем-нибудь искать забвения. Давно, еще мальчиком, отказался я от вина и меда и всяких напитков, кроме воды, так поразил меня пример брата, однажды выпившего не в меру и разболтавшего свою тайну. Победы, слава, могущество, золото — уже не опьяняют меня; конечно, они мне необходимы, как воздух для жизни, но я не увлекаюсь ими больше. Мне остается одно — женщины! Но от моих союзов с германками для меня мало радости! — он замолчал и мрачно задумался.

— Эллак — благородная душа! — сказал Хелхаль.

— Он мечтатель, — с досадой отвечал отец, — неженка! Он унаследовал эти качестве от своей матери, дочери Амалунга. А его жалость? Он хотел бы обезоружить всех врагов своих великодушием! Великодушие к Византии! К ее презренному императору! Сын готки любит готов больше, чем гуннов! Мне даже кажется, — угрюмо прибавил он, — что он и меня ненавидит за то, что я, гунн, осмелился быть его отцом! Амальгильда убаюкивала его готскими песнями и сказками до тех пор, пока мне это наскучило, и она… внезапно умерла.

— Я был при этом, — сказал Хелхаль, — ты запретил ей петь ребенку по-готски. Она была уже больна и просила тебя позволить ей допеть песню до конца. И ты со злобой толкнул ее ногой, и она тут же испустила дух. Эллак стоял рядом и все видел. Может ли он любить тебя?

— Он должен меня бояться! И не надеяться быть моим наследником, калека! Он даже не может сражаться.

— Правой рукою. Левою он бьется превосходно, как ты сам знаешь. Он одержал ею победы не раз уже с тех пор, как спасая твою жизнь дал раздробить свою правую руку. Это было под Орлеаном. Он защищал твою голову от громадного камня, сброшенного римлянами со стены, и принял удар на себя.

— Камень и без того не убил бы меня, как не могли меня убить тучи стрел и копий на Каталаунской равнине. Ты ведь знаешь теперь, я сказал тебе, какая смерть ожидает меня. Но и от Эрнака, моего красавца, я не многого ожидаю, несмотря на мою нежную к нему любовь.

— Ты испортил его этой любовью. Для Эллака ненависть отца была лучшим воспитанием. А Дженгизиц?

— Что и говорить о нем! Он твой любимец, старик! Настоящий гунн!

— Да! Он первый стрелок и наездник нашего народа!

— Правда, правда! Он мальчик хоть куда, — с отеческою гордостью сказал Аттила, — но его мать! Как она была безобразна! — прибавил он с кислой гримасой.

— Но зато она происходила из нашего древнейшего царского рода, — возразил Хелхаль, — еще более древнего, чем твой род.

— Потому-то отец мой Мунчук и велел мне взять ее в жены. Но от этого она не стала приятнее, и Дженгизиц весь пошел в нее! Он еще безобразнее, чем его отец и мать вместе. И хотя он совершенная противоположность слабому Эллаку, он все-таки не годится для того, чтобы управлять миром. Одной меткой стрельбы по ласточкам и искусного наездничества для этого мало. Эрнак достойнее их всех!

— Господин! — вскричал Хелхаль. — Неужели же ты хочешь сделать избалованного пятнадцатилетнего мальчика повелителем целого царства?