Аттила, Бич Божий

Когда стрелка поплавка клепсидры достигла отметки, обозначающей час, «устроившаяся» рядом с выпускным отверстием цистерны маленькая позолоченная птичка раскрыла клюв и вывела веселую трель.

— Ах! — от удивления отец Ульдина открыл рот, глаза его светились восторгом. — Вот уж действительно бесценный подарок. Спасибо, сын!

Ульдин не сдержал улыбки. Все его попытки объяснить принцип действия водяных часов, хитроумной штуковины из бронзы и слоновой кости, не увенчались успехом. Время старик определял, исходя из позиции солнца на небе, и любая другая, более замысловатая форма его, времени, измерения была выше понимания пожилого гунна. Но это не имело значения: отец Ульдина находился в плену красоты причудливого механизма и его казавшегося магическим хода. Заполнившей фамильную юрту изумленной и обрадованной родне Ульдин раздал остальные привезенные из Константинополя «сокровища». Женщины и девочки получили шелка, серебряные зеркальца и ювелирные изделия, мужчины — кинжалы с украшенными драгоценными камнями рукоятями, серебряные конские сбруи и золотые кубки. После раздачи подарков в центр юрты были вынесены большие плоские блюда с жареным мясом и чаши с кумысом, и посыпались вопросы о чудесах и диковинах большого города.

— Может ли пасть Константинополь? — спросил один суровый пожилой воин.

— Поверь мне, дядя, захватить его нам не удастся ни за что на свете, — заявил Ульдин.

— Почему? — агрессивно наступал тот. — Вимитакий, Марг, Сингидун, Сирмий — эти и многие другие города пали под нашим натиском.

— Согласен, дядя, — уступил Ульдин, поглаживая по голове Блица. — Но взяли мы их лишь с помощью плененных римских инженеров, научивших нас сооружать и применять осадные башни. Константинополь стоит на выступе и с трех сторон окружен бурными водными потоками и волноломами, поэтому атаковать город с моря вряд ли возможно, да мы этому и не обучены. С суши же город защищен огромной стеной, простирающейся с юга на север.

— Стены можно преодолеть.

— Только не эти, дядя. Видел бы ты их — ничего бы не спрашивал. По сравнению с ними укрепления Сирмия выглядят как обычный частокол. Константинопольские стены — высокие и толстые. Они буквально усеяны громадными башнями с платформами для катапульт, так что любое приблизившиеся к ним войско непременно попадет под самый настоящий огненный град и будет наполовину разбито еще до того, как дойдет до самого бастиона.

— А большой это город? — спросил пучеглазый мальчуган.

Ульдин кивнул.

— Да, сынок, большой. Очень большой.

— Больше, чем наша столица?

Ульдин улыбнулся.

— В Константинополе двадцать таких поместилось бы и еще бы место осталось. Если же говорить о людях… — Ульдин замялся: как понятным языком объяснить, что такое полмиллиона человек, он не знал. Наконец, он нашелся: — Их там так же много, как скота на наших пастбищах.

Ульдин почувствовал, что его слова произвели впечатление: будучи человеком честным, он не имел склонности хвастаться или преувеличивать, и все это знали.

— А какой он, Константинополь? — застенчиво спросила молодая матрона.

— Вы себе и представить не можете, сколь красив и прекрасен этот город, — с чувством ответил Ульдин. — Попасть туда можно через пять ворот. Если пройти через северные либо же те, что ближе к югу, то по двум широким улицам (обе они называются Мезе) — по пути вам будут встречаться большие цистерны, огромный акведук, множество монастырей и храмов — можно выйти к громадной открытой площади, Амастриану. Сердце города лежит позади Амастриана, в восточной части полуострова — город в городе, можно сказать. Там находятся большой императорский дворец, казармы императорской гвардии, канцелярии советников императора, величественный храм Святой Мудрости и ипподром, на котором проводятся гонки на колесницах. Императорская ложа — кафизма — размерами превышает иные городские строения; венчают ее четыре огромные бронзовые лошади.

— Из того, что ты нам поведал, Ульдин, складывается впечатление, что жители этого города не пасут стада, — заметил его отец, — и что среди них не много найдется воинов. О чем же тогда, кроме гонок на колесницах, ведут они разговоры?

Ульдин сделал паузу: он понимал, что ответ может завести его в словесный лабиринт, и сожалел, что так и не научился приводить убедительные доводы, как какой-нибудь грек.

— Ну, отец, — начал он, вспоминая страстные теологические дебаты, которые ему доводилось не раз слышать в столице Восточной империи, и суть которых объясняли ему переводчики, — когда константинопольцы не обсуждают торговлю или дела, они беседуют о своем Боге.

— И какой он, этот их Бог?