Аттила, Бич Божий

Еще долгие недели и месяцы город пребывал в состоянии напряженного затишья. Продолжая квартировать во дворце Коммода, мы узнали, что, помимо Аэция, лишились жизней Боэций, префект претория, и несколько ближайших друзей и соратников патриция. Рим словно вернулся в мрачные дни Суллы: повсюду висели проскрипции со списками “изменников”, одно за другим следовали публичные заявления (к которым народ относился с явным недоверием), где говорилось, что император едва не стал жертвой подлого заговора и лишь благодаря собственной отваге сумел умертвить предполагаемого убийцу. Высказывая множество предположений, почему император убил безоружного патриция, сходились мы лишь в одном: Валентиниан всегда завидовал Аэцию и питал по отношению к нему необъяснимую злобу. Будучи простыми солдатами, мы, личная охрана полководца, находились в относительной безопасности, — по крайней мере, до тех пор, пока о себе не напоминаем, как не переставал твердить нам centenarius.

Кто же теперь, после смерти Плацидии и Аэция, правит империей? Теперь, когда Валентиниан проводит в Риме времени больше, нежели в Равенне, не переедет ли туда весь правительственный аппарат? Кто будет новым магистром пехоты? (Наиболее предпочтительными выглядели позиции Авита.) А самое главное — кто бы ни занял этот пост, — будет ли он нуждаться в наших услугах или предпочтет собственную свиту? Ответов на эти вопросы, казалось, не знал никто. Тем не менее колеса административной машины все еще крутились — со скрипом, следует признать, но крутились. Жалованье нам часто выплачивали с задержками, но в конце концов мы его все же получали. Полагаю, происходило это во многом благодаря настойчивости одного из agentes in rebus Аэция, напоминавших казначею о нашем существовании. (Сейчас я думаю, не ты ли это был, Тит?)

Самым же, наверное, удивительным в это удивительное время стало то, что сенату удалось вернуть себе часть былого могущества. Сенату, этому беззубому тигру, чья единственная функция на протяжении четырехсот лет заключалась в легитимации того, кто приходил к власти! Но теперь, когда Валентиниан, вызывавший отвращение у всех без исключения жителей империи, прятался в своем дворце, кто-то должен был принимать решения, и этим “кем-то” стал сенат, коллективный орган. Как правило, ораторствовал от лица этого августейшего собрания некто Петроний Максим. О нем-то, как о человеке, повлиявшем на всю мою дальнейшую жизнь, я и собираюсь тебе сейчас поведать.

Петроний Максим — состоятельный сенатор, дважды консул, трижды префект претория Италии, представитель древнего и знатного римского рода Анициев, образованнейший мужчина, либеральный руководитель, щедрый хозяин, чье имя было на устах у всего Рима; мог ли столь исключительным набором качеств обладать один человек? Ответ мой будет таков: мог, если человека того звали Петроний Максим.

Первая моя встреча с ним произошла примерно так. Мы, охрана убиенного Аэция, как раз вкушали свой дневной prandium, состоявший из хлеба и холодного мяса, когда появился biarchus, приказавший нам с Гибвультом следовать за ним. Вместе с ним мы вышли из дворца, где, на улице, нас ожидал невольник-нубиец.

— Пойдете с этим малым, — сказал biarchus. — Похоже, вас желает видеть какой-то сенатор; зачем, не знаю.

Озадаченные и заинтригованные, проследовали мы за рабом по узким улочкам, крутым откосам Целия, под арками акведука Клавдия, через один из проходов в стене Сервиана, пока наконец не очутились в Пятом квартале, одном из наиболее престижных районов города. Вскоре мы вошли в частный сквер, украшенный статуями, за которыми виднелся величественный особняк. Нас провели через галерею залов, в пятом из которых, tablinum, нам был подан знак остановиться. То была просторная комната, с открытыми стенными шкафами, сверху донизу наполненными свитками и кодексами. Мебели там оказалось не много, но имевшиеся в наличии предметы обстановки были превосходно вырезаны из металла или редких пород дерева. В стенных нишах стояли несколько красивых бронзовых статуэток.

Посреди этого утонченного изящества, за письменным столом, восседал, с палочкой для письма наперевес, средних лет мужчина, в незамысловатом, но дорогом с виду далматике. Взмахом руки он предложил нам присесть на скамью и еще какое-то время продолжал писать; затем, бросив взгляд на стоящие перед ним водяные часы, отложил стиль в сторону и поднял глаза. Взору моему предстало волевое лицо римского типа, обрамленное гривой седых волос.

— Четыре часа — на письмо, четыре — на приобретение новых знаний, четыре — на друзей и отдых, еще четыре — на деловые операции, — произнес он с улыбкой. — Из этого, помимо сна, и складывается мой день. Каждый должен делать то, что ему причитается, — ни больше ни меньше. Я — Петроний Максим. Возможно, вы обо мне слышали?

Не слышали о нем, наверно, только глухие либо совсем безмозглые. Все, даже мы, неотесанные германцы, знали об этом выдающемся сенаторе.