Аукцион

...Ростопчин вернулся к родным могилам. Место между могилой мамочки и князя Горчакова было пустым — он купил эту землю для себя девять лет назад, когда сын женился на певице из Мадрида, уехал с нею в Аргентину, изменил фамилию, став Эухенио Ростоу-Масаль (сократил наполовину отцовскую и принял девичью фамилию жены), купил земли на границе Патагонии; отцу писал редко, чаще матери; американка, она бросила Ростопчина, убежав с французским режиссером; была счастлива, пока тот не умер от разрыва сердца, вернулась в Цюрих, позвонила бывшему мужу, предложила мировую; сын Женя (тогда еще не Эухенио) был в восторге, хотя мать оставила мальчика отцу, не видала его двенадцать лет, только порою присылала открытки на рождество, очень красивые; Ростопчин отверг предложение: «Я не прощаю измены». Женя тогда замкнулся, он все эти годы — хоть уже и окончил университет — жил мечтою о семье; это ведь так не престижно, когда за столом нет папы или мамы, приходится уклончиво отвечать на вопросы друзей; в том кругу, где он вращался, дом должен был быть крепостью, все необходимые приличия соблюдены; внешнее, то есть форма, обязана быть абсолютной, на этом держится общество, нельзя замахиваться на святое. Наверное, именно тогда и начался разлад между отцом и сыном; Женя перешел — на французский, перестал читать русские книги; по прошествии года Ростопчин, к ужасу своему, услыхал акцент в говоре сына; «Мальчик, — сказал он ему тогда, — ты не вправе забыть родное слово». Женя ответил, что его родная речь — французская или английская, на худой конец, немецкая или испанская. «В России я никогда не был, не знаю эту страну и не люблю ее». — «Разве можно не любить родину? — спросил тогда Ростопчин. — Ту землю, где родились твои предки?!» Моя родина здесь, ответил Женя, а большевики выкинули твоих предков и тебя вместе с ними, хороша родина... Ростопчин заметил, что в случившемся больше нашей вины, тех, кто правил, чем большевиков; те знали народ, а мы не знали его, жили отдельно, в этом трагедия; не только большевики, но даже Гучков с Родзянко, тузы, говорили государю, что необходимы реформы, нельзя тасовать колоду знакомцев из придворной бюрократии, люди без идей охраняют традицию, а какова она была, наша традиция, если говорить честно? Революция случилась через пятьдесят шесть лет после того, как отменили рабство, а править империей продолжали те, что служили рабству, по-иному не умели; надо было привлекать к управлению людей нового толка, предпринимателей, специалистов производства, а не стариков вроде Штюрмера или Горемыкина, которые спали во время заседаний кабинета, тщились сохранить привычное, чурались самого понятия движение, страшились реформ, а уж про конституцию и слышать не хотели.

— Пойми, Женя, Россия и Англия были единственными странами в Европе, которые жили без конституции. Конфуцианство — в Китае, у нас — теория общины, то есть не личность, не гражданин превыше всего, но клан, община, деревня; что хорошо для сотни, то обязательно для каждого, в этом мы повинны перед Россией; да, горько, да, трагедия эмиграции, но ведь, когда мы были в Москве, страна занимала последнее место в Европе, а большевики — хотели мы того или нет — вывели ее на одно из первых мест, несмотря на все трагедия и войны; нет ничего горше объективности, эмоции всегда угоднее, душу можно облегчить, поплакать или покричать, но ведь и эмоция подвластна разуму, то есть объективному анализу данностей, а не наоборот, если наоборот, тогда жди новой трагедии, тогда ужас, крах, Апокалипсис.

— Папа, — сказал Женя, — я счастлив, что живу здесь, я не хочу иметь ничего общего с тем, что было у вашей семьи раньше... Мама дала мне душу американца, и я благодарен ей. Я живу просто и четко, по тем законам, которыми управляется это общество...

— Сколько лет ты жил без мамы. Со мною, — заметил Ростопчин. — Когда ты был маленьким, я мыл тебя, одевал, водил в театр, рассказывал тебе сказки...

— Ты упрекаешь меня? — сын пожал плечами. — По-моему, это принятое отношение к тому, кому ты дал жизнь. Мама меня никогда и ни в чем не упрекает...

— Не мама воспитывала тебя, но я, Женя.

— Мама родила меня... И я всегда ее помнил. И любил. И ты не вправе требовать от меня, чтобы я вычеркнул ее из сердца. Она мать.

— Настоящая мать не бросает свое дитя.

— Если ты посмеешь еще раз так сказать о маме, я уйду из твоего дома.

«А на что ты будешь жить? Ты, привыкший к этому замку и к дворецкому, и к своей гоночной машине, и к полетам на море, к моей библиотеке и к утреннему кофе, который тебе приносит в спальню фрау Элиза?»

Но он не задал этого вопроса сыну. Наверное, поэтому и потерял его, ибо безнаказанность — путь к потерям.

С той поры Женя ни разу не произнес ни одного русского слова.

Ростопчин пригласил его съездить в Россию.

— Я помню Москву, — сказал он сыну, — хотя мне тогда было очень мало лет. Давай полетим туда, все-таки надо тебе увидеть страну, откуда твой отец родом.

— Зачем?

— Ну, хотя бы затем, что я прошу об этом.

— Я совершенно забыл твой язык, мне будет там неинтересно, какой смысл?