Аваллон

До дна пропасти он не долетел, повиснув в серой пустоте. Ноги не находили опоры. Пустота подступила сверху, снизу, со всех сторон. Рязанцев ощутил себя пылинкой, плавающей в затхлом воздухе старого чулана. Пылинка была беспомощной и почти неодушевленной. Она могла лишь медленно дрейфовать в бескрайности серого ничто.

Потом откуда-то появился егерь. Он был все в том же дождевике и яловых  сапогах. Он стоял, а не плыл в пространстве, как Николай, и лицо его пряталось в сером сумраке.

Егерь огляделся и вдруг присел на скамейку городского парка, того самого, в котором Рязанцев студентом гулял с девчонками и выпивал с приятелями, укрывшись от посторонних глаз за разросшимся декоративным кустарником. Скамейка стояла под старым тополем посреди вытоптанного, замусоренного «пятака». Кажется, именно здесь Николай, нахлебавшись портвейна, давней летней ночью занялся любовью с Лариской, не обращая внимания на укоризненный лик луны и свет фонарей, падавший с аллеи. Это была та самая скамейка и ночь была похожая, теплая и безветренная. Только время трудно было определить. Судя по тишине и безлюдью, перевалило далеко заполночь.

– Приземляйся, – сказал егерь, разваливаясь на скамье и раскидывая руки по перекладине спинки. Он распахнул полы плаща и покачал ими, будто ему стало душно. Потом привычно закинул ногу на ногу и похлопал ладонью рядом с собой.

– Ну!

Рязанцев опасливо присел поодаль.

– Хорошо! – сказал егерь, потягиваясь. – Вернуться бы сюда  насовсем. Знаешь, я бы… их в тот день вообще на улицу не выпустил. Дверь бы запер, а ключ спрятал.

– Бросьте прикидываться, – резко бросил Рязанцев. – Что вам надо? Пришли наказать?

Егерь усмехнулся.

– За что тебя наказывать? Что ты сделал?

– Как – за что? – Николай не нашел слов. – Там теперь все погибло?

– Где?

– Да бросьте вы, – раздраженно повторил Николай. – Вы прекрасно понимаете, о чем я.

– Я-то понимаю. Это ты никак не поймешь.

– Только не надо опять напускать тумана. Я думаю, вы это нарочно подстроили. Да, я уничтожил…

– Ты уничтожил только то, что хотел спасти. Не более.

Рязанцев недоверчиво глянул на собеседника.

– Аваллон не погиб?

– Ты опять цепляешься за слова. Они для тебя, как спасательные круги в пустоте, в которой ты боишься утонуть. Аваллон – такое же, как прочие.

– Не вали с больной головы на здоровую. – Рязанцев, больше не испытывавший трепета, перешел с егерем на «ты». – Исходная ипостась мирозданья, диффузия – разве я это все придумал?!

– Кто это придумал, не так уж важно. Ты этим распорядился, как сумел. Можно ведь что-то доказывать, что-то спасать, а на самом деле только барахтаться в пустоте. Кстати, о больных и здоровых головах. Ведь ты приехал, чтоб у корейца опухоль полечить.

– Хочешь сказать, я сумасшедший?

– Ничего я не хочу сказать. – Егерь уставился на носок своего сапога. – Мир для человека таков, каким его воспринимают чувства. А если с чувствами не все в порядке…

Рязанцева захлестнула обида и злость. Змий снова явился смущать и запутывать. Голова у Николая прояснилась, и он почти наверняка знал, что никакой опухоли в ней больше нет. А что есть? Осталось ли что-то?..

Рязанцев вгляделся сквозь темноту в верхушку ближнего деревца. В ночном безветрии верхушка резко качнулась.

– Ну, ладно, – устало сказал егерь. – Если ты так решил…

Рязанцев качнул древесную макушку сильнее, тоненький ствол громко скрипнул. Николай понял, что сможет переломить его без усилия в любую секунду. 

– Предположим, ты останешься… таким. – сказал егерь. – Что это изменит?

Рязанцев, поразмыслил: стоит ли вообще ввязываться в спор? Разве только, чтобы отвлечь внимание.

– Все-то ты знаешь наперед!

– А ты разве не знаешь? – перебил егерь. – Ничего это изменить не может. Потому что ты все про Слово толкуешь, все маешься вокруг да около, но тебе ведь сказать-то, собственно, нечего. Как многим до тебя и многим еще после… Ты не плотник из Назарета. Ты ничего не знаешь о плотнике. И другие не знали. Но все говорили, говорили – пустое в пустоту. А от этого вечно случаются одни  пожары.

– Любите копаться в чужих мыслях? – скривился Николай, но егерь, не обратив внимания, продолжал:

– Никакой сформулированной словами истины не существует. Тебе ли этого не знать?! Но мы ведь так устроены, что все равно будем искать ее, и все дело в том, кто и как этот путь проходит. А учителя жизни лгали, лгут и будут лгать – с амвонов, с трибун, с печатных страниц. Плотник из Назарета, возможно, не лгал, но услышать его теперь невозможно. Остается догадываться. Это трудно, на это может уйти вся жизнь. Кому охота? Легче навыдумывать словес и выдать их за Слово. Это вообще у нас любимое народное занятие.

– А другое любимое наше занятие  – судить! – напомнил  Рязанцев.