Авантюристы

— Туда надо только отвезти депеши и ответ на письма великой княгини и Барского. Это можно поручить тому молодому человеку, который ждет здесь у моря погоды.

— Про него, кажется, ничего, кроме хорошего, не слышно. Он ведь все еще живет у ваших? Вы о нем справлялись?

— Справлялся и нахожу, что довериться ему можно, — с усилием произнес аббат.

Граф пристально посмотрел на него.

— Вам как будто нездоровится сегодня, Паулуччи? — спросил он с участием. — Вы очень бледны, и вид у вас утомленный. Всю ночь верно провели за работой?

— Да, я мало спал эту ночь. Но не в том дело, здоровье у меня железное, вынесу и это, — отрывисто возразил аббат и тотчас же, не давая своему слушателю продолжать допрос, прибавил, что должен доложить его сиятельству еще об одном деле, лично касающемся его.

— Что такое?

— Я отказываюсь от иска, начатого против того русского офицера…

— Почему? — с живостью прервал его граф. — Теперь самое время заняться им, и я собирался напомнить о нем в своем письме к великой княгине…

— Не трудитесь, ваше сиятельство, мы отказываемся вести дело.

— Но почему же? Ведь это для Клотильды? У нее нет ни имени, ни состояния…

— Состояние у нее будет: она — моя единственная наследница. Что же касается имени, то на том поприще, на которое она вступает, ей оно не нужно. Все равно придется всю жизнь скрываться под чужим именем, — сказал с горькой усмешкой аббат.

— Почем знать! Она молода и так красива…

— Что многих может прельстить? О, в этом я не сомневаюсь. Попытки уже были. Но, как и теперь, так и позже, эти попытки успеха иметь не будут. Что же касается того, чтобы жениться на Клотильде… На авантюристках не женятся, ваше сиятельство, и она не хуже нас с вами понимает это. Она воспиталась в этих понятиях. Готовя свою племянницу к тому поприщу, на которое она теперь вступает, я не скрыл от нее, чему она подвергается и от чего должна навсегда отказаться. Известна ей также история ее матери… О, она хорошо вооружена для борьбы и принесет нам немалую пользу, — в этом сомневаться нельзя! Самое опасное время для нее миновало, ей уже теперь и жалеть нечего: жить, как все, она уже не может…

Аббат смолк на полуслове, испугавшись признания, невольно сорвавшегося с его губ; но граф поднялся из-за стола, не возражая ему и не требуя объяснений.

Он прошел в кабинет и, если бы даже старый его приятель и не проговорился, он догадался бы, что его постигло неожиданное и страшное горе, по одному его голосу, по выражению его искаженного страданием лица, по всей его фигуре, сгорбившейся и осунувшейся за несколько часов, как после продолжительной и мучительной болезни. Ему это показали бы и зеркала, мимо которых они проходили, отражавшие рядом с его блестящей и статной фигурой жалкое и беспомощное существо, изнемогавшее под бременем душевной муки.

— Вас постигло горе, друг мой? Не могу ли я помочь вам? — спросил граф прочувствованным голосом, когда они очутились вдвоем в большой, глубокой комнате с запертыми дверями и с окнами, выходившими в парк. — Вы, я надеюсь, не сомневаетесь в том, что это было бы для меня большим счастьем…

Аббат не дал ему договорить.

— Кроме Бога, никто не может помочь нам, ваше сиятельство, — сказал он, почтительно целуя протянутую ему руку. — Если бы было иначе, то, не дожидаясь вашего милостивого предложения, я обратился бы к вам, как к человеку, ближе и дороже которого у меня нет на свете, — произнес он с достоинством.

Наступило молчание. Граф в раздумье несколько раз прошелся по комнате. Как ни жаль ему было своего верного друга, он понимал, что ничем помочь ему не может. Был уже такой случай, четверть века тому назад, когда оба они были еще молоды, полны сил и надежд. Тогда тоже начинали завязываться узы между Францией и Россией, столько раз завязывавшиеся и потом порывавшиеся. Граф вращался тогда в обществе сановников, поддерживавших этот союз, и король, тогда еще молодой и платонически увлеченный «северной девой», как тогда вошло в моду называть дочь Петра, интриговал против своих старых министров, отвергающих этот союз. Он знал, что царевна к нему неравнодушна, что она отказывает всем претендентам на ее руку потому, что питает к нему романическое чувство, и это не могло не льстить его юному самолюбию. Роман завязывался и развертывался через посредство таких блестящих, отважных и самоотверженных посредников, как Ла Шетарди, Дуглас, Лесток; король уже начинал увлекаться описанием красивой наружности «северной девы», ее длинной черной косы, влажным взглядом ее синих больших глаз, опущенных черными ресницами, величественным ростом и обаятельной улыбкой. Очевидцы распространялись про ее веселость, остроумие, очаровательную любезность, про то, что она говорит по-французски, как парижанка, страстно интересуется Францией и не устает расспрашивать про красавца-короля, с которым мечтал соединить ее покойный отец.