Авантюристы

Глубокой ночью Нарышкин, Катерина, Терентий и Заубер высадились в Балаклаве, куда шхуна завернула по настоянию Сергея. Причалили напротив руин генуэзской крепости, ориентируясь на маячный огонь, горевший на верхней площадке донжона. Едва не запутавшись в ставленых сетях, компания перебралась на берег. Стараясь не шуметь, на скалы перегрузили багаж. Прощаясь, Нарышкин дружески хлопнул шкипера по плечу и сухо кивнул Брейману:

— Желаю удачи. Впрочем, вашему брату ее, кажется, не занимать. Надеюсь, мы уладили все наши финансовые вопросы?

— Шеб беспокоиться за это, таки нет, с нашим почтением! — раскланиваясь, пропел Моня.

Резко повернувшись к нему спиной, Сергей взглянул вперед. Там, в извилистой тихой бухте крепко спал казавшийся вымершим городишко. Ни огня. Только сонно помаргивающий красноватый фонарь таможенного поста выдавал присутствие людей.

— Где это мы, Сережа?

В темноте Катерина отыскала локоть Нарышкина и боязливо стиснула его.

— Не волнуйся, — успокоил ее Гроза морей, — все плохое уже позади.

Сергей вдохнул аромат сухих крымских трав. Лицо его погладил прохладный ветерок, в котором, кроме благоуханий степного разнотравья, почудился запах костра, хвои и печеной картошки.

— Мы дома! — сказал он и улыбнулся.

Эпилог

В Одессе всю партию контрабанды Бреймана поначалу арестовали. К тому же со всех сторон к Моне приступили кредиторы. Для любого другого это кончилось бы долговой тюрьмой. Однако уже через пару дней хитрый малый был на свободе и открыто разъезжал по городу в новом экипаже. Впрочем, примерно через месяц его роскошной жизни пришел конец, потому что Моня все-таки «погорел» на одном неприглядном, с точки зрения местных порядков, деле. А именно: пытался продать правоверным одесским евреям некий продолговатый предмет, который старательно выдавал за посох Моисея. Такое кощунство крайне оскорбляло религиозные чувства, как жителей Молдаванки, так и обитателей Ярмарочной и Александровской площадей, Пересыпи, а также прочих районов города.

Большая и шумная толпа, долго гоняла Бреймана по Одессе, пока, наконец, он не был изловлен на углу Полицейской и Преображенской улиц. Моня был крепко бит и много плакал, клянясь, что посох подлинный. Ему, конечно, не поверили. По совету Фимы-американца, который два сезона плавал стюардом на пароходе «Арканзас», Моню судили судом Линча. То есть обваляли в смоле и перьях, привязали к вышеупомянутому посоху и в таком виде протащили несколько кварталов. Моня снова плакал, но стоял на своем. И тогда, в качестве еще одного аргумента убеждения, почитатели заветов Моисея сломали оный посох о спину лжеца.

После этого памятного события следы Бреймана в нашей истории теряются.

* * *

О Якове Ланжероне нам известно немногое. После шумного дела с дирижаблем он потерял интерес к воздухоплаванию и перекинулся на создание самодвижущих экипажей. Его до крайности воняющие нефтью коляски исправно пыхтели, сотрясались, отравляя воздух выхлопами, но трогаться с места отказывались. Несколько неудачных моделей охладили изобретательский пыл Якова Аркадьевича. Однако удачная встреча с миловидной матросской вдовой разожгла в нем иной пыл — любовный — и в корне изменила жизнь бывшего инженера. Ряд бессонных ночей, проведенных им в мастерской, родил венок удачных (по мнению Ланжерона) сонетов, посвященных вдове. Это расположило обоих к тому, чтобы закрепить удачу заключением семейного союза, весьма успешного, по соображению обитателей Арбузной гавани.

Изобретательство Ланжерон забросил совсем и занялся писанием стихов, а также совместным воспитанием своих сопливых отпрысков, число которых вскоре удвоилось.

* * *

Иоганна Карловича в Севастополе пришлось положить в госпиталь. Терентий остался при немце сиделкой. Средства на лечение, как и на последующее возвращение компаньонов из Крыма, щедро отсыпались из найденных в Стамбуле ларцов.

Поправившегося от раны Иоганна Карловича видели в Нижнем Новгороде. Немец, которого там все давно считали покойником, объявился тайно и внезапно, чем поверг в тихий ужас всю германскую диаспору. Выглядел «мертвец» помолодевшим на десяток лет — приключение явно пошло ему на пользу. Убоявшись роли соотечественника в «деле о сгоревшем театре», колбасники собрали кое-какие деньги и быстренько выпроводили неудобного земляка из города. Впрочем, Заубер и не сопротивлялся, тем более что его «безутешную вдову» смог таки утешить местный лютеранский пастор, который уже неплохо совмещал службу господу с управлением известной нам гостиницей. Уезжая из Нижнего, Иоганн Карлович обмолвился о некоем деле, сулящем огромный капитал, которое он затеял с одним отставным поручиком…

С той поры о беспокойном немце не было ни слуху, ни духу. Дела бывшей фрау Заубер к этому времени пришли в крайне плачевное состояние. Ее пастор перешел в мусульманство, стал многоженцем и переехал на жительство в Казань.