Авантюристы (СИ)

Нарышкин надорвал один. Приторно пахнуло духами. Пробежал глазами наугад из середины письма:

«…После отъезда мужа я сделалась совершенно больной, а уж какая грустная, Вы, Серж, себе и представить не можете. Мучаюсь несказанно и не перестаю томиться, сидючи у окошка…

На святой неделе пришлось катать яйцами без Вас и теперь мне иногда хочется сильно умереть. А третьего дня я сочинила романс:

Утешь меня в моих томленьях
О прошлых днях минувших лет,
Ответь же на мои моленья,
Верни мне то, чего уж нет.

Тебя любила я так страстно,
Как никогда, как никого.
И от того теперь несчастна,
И я прошу лишь одного:

Утешь меня в моих томленьях,
Приди ко мне хотя б на час,
И нас охватит вожделенье,
Как и тогда, как в первый раз.

Вот если бы вы, мой друг…»

Нарышкин издал громкий вой и бросил письмо в корзину для бумаг.

— Да что они сегодня, все меня извести сговорились? Смерти моей хотят?

Он не стал пояснять кто это «все», и почему эта толпа желает свести счеты с его достаточно молодой еще жизнью.

Сергей надорвал второй конверт. Это была записка от Трещинского.

«Милостивый государь Сергей Валерианович! Надеюсь, что все произошедшее между нами, меж нами и останется. Вы как человек чести не дадите огласки тем откровениям, кои были произнесены мной в момент душевной слабости и под влиянием Бахусовым. Прошу меня за то извинить. Верю в Вашу порядочность и остаюсь вашим покорным слугой. Будьте здоровы.

А. К. Трещинский

P.S. Кстати, Вы позабыли у меня свой секстан».

— Ну вот, и этот туда же! — прокомментировал послание Нарышкин. — Ох уж эти польские гордецы. Сегодня они с тобой запанибрата, а стоит только чуть перебрать, назавтра руки не подадут. Бардзо дзинкую за гонор… нех их вшицы дьябли везмо!

И второе письмо также последовало в корзину.

— Ладно, Терентий, я, пожалуй, пройдусь, а ты приберись тут покамест, — Сергей рассеянно оглянулся и, не замечая доброго взгляда старого моряка, решительно шагнул за порог.

У парадного крыльца столкнулся нос к носу с ширококостной, толстомясой Аглаей Тихоновной. Вдова купца Завынкина тащила с рынка гуся. Не доверяя прислуге, она предпочитала все покупки совершать сама, что давало ей лишний повод брюзжать на всех и вся.

В тесном парадном, ставшем еще теснее, когда в него ввалилась вдова с гусем, безжизненно свисающим из огромной корзины, Нарышкин не имел пути к отступлению и принужден был выслушать все упреки, которые разъяренная, как весенняя медведица, Аглая обрушила на вихрастую голову своего постояльца.

Наконец, с трудом разминувшись с купчихой, наобещав ей в самом скором времени расплатиться полностью за квартиру, Нарышкин выстрелил из подъезда, как пробка из бутылки шипучего вина.

На улице зажмурился, до того ярким после темного парадного показалось весеннее Петербургское солнце. Пахнуло дымом, копотью, нагретой землей и тушеной капустой — неизменным блюдом здешних обывателей. Мещанская пестрела вывесками до самых крыш. Солнце высвечивало на позолоте объявлений, оповещающих о нахождении здесь всевозможных лавок: мелочных, кондитерских, табачных; тут же попадались вывески модисток, чулочников, цирюльников, повивальных бабок и каких-то опытных кремлевских красильщиков, которые «…недурно раскрасят стены алфрескою, декатируют и еще много чево в малярном деле разумеют…»

Рядом, над заведением цирюльника красовалось: «Здесь бреем стрижом и отворяем крови». Чуть поодаль виднелся красочный щит, на котором был изображен чрезвычайно толстый запорожский казак со свекольными щеками и люлькой в надменно ухмыляющихся губах. Под рисунком вилась затейливая надпись: «Домашняя табачная мануфактура отставнова унтера-офицера Перетятько». Напротив, над лавкой, торгующей детскими деревянными игрушками, была нахлобучена вывеска, неизменно улучшавшая настроение Сергея. Неровным, валким, колючим шрифтом, имитирующим готику, там было выведено: «Detskoe proizwodstwo. Столяр Осип Штумпф — иностранец из Вильно».