Авария, дочь мента (сборник)

– Ну, кто тут таков храбрец, что чужие венки ворует, на чужих невест смотрит? – он остановился против Бегуна.

– Достал, козел… – пробормотал сквозь зубы Рубль и принялся стаскивать куртку. – Ну, я пойду!

Бегун попытался остановить его, но Лева только отмахнулся:

– Да брось, у меня красный пояс в шато-кане. Я его уделаю, как Бог черепаху! Видеть не могу эту харю!

Он вышел к костру и бросил назад куртку, оставшись в футболке с голой Мадонной на груди. Петр скинул рубаху. Злоба одного и давно копившееся раздражение другого нашли, наконец, выход.

Озерчане стали широким кругом, освободив место для них. Петр перекрестился, и бой начался.

Рубль встал в низкую стойку – среди зрителей пронесся удивленный гул, – Петр, примеряясь, подступил к нему боком, размахнулся. Лева поставил блок и тотчас нанес резкий прямой удар, рассчитывая, должно быть, что на этом бой и закончится. Но Петр как-то пьяно, небрежно махнул рукой – и кулак только скользнул по его телу.

Бегун, несмотря на всю сложность ситуации, с невольным интересом наблюдал за боем. Лева, видимо, не соврал и действительно когда-то занимался карате: он работал резко и целенаправленно, без единого лишнего движения, каждый удар и блок были закончены и зафиксированы в конце. Петр, наоборот, расхлябанно, во всю ширину от плеча махал длинными руками, пьяно раскачиваясь, и, кажется, не составляло труда сбить его с ног, но Рубль если и доставал Петра, то всякий раз удар приходился в плывущее, уплывающее тело. Силы оказались равны: Лева уверенно блокировал замашистые удары Петра, но и сам не мог пробить крутящуюся мельницу его рук.

Озерчане, конечно, болели за своего и подбадривали Петра криками и советами. А Петр между тем не столько дрался, сколько приглядывался к противнику. Он нарочно открылся и позволил Леве ударить себя, а когда тот, воодушевленный, снова ринулся вперед, неожиданно сбоку, внахлест вокруг его руки ударил в висок и тут же – со всей сдерживаемой до того силой – прямо в лицо. Брызнула кровь из разбитого носа, и Рубль повалился на спину.

Под ликующие крики озерчан Петр отвернулся со скучным видом, брезгливо вытер кровь с кулака о порты и шагнул прочь.

– Петр! – укоризненно крикнул кто-то из стариков.

– Петр, руку! – возмущенно загудели парни.

Петр нехотя вернулся, подошел к Рублю и протянул руку, чтобы помочь подняться. Тот, перекатившись на бок, шарил в кармане куртки. Поднялся сам, выдувая из носу кровавые пузыри, с ненавистью глядя на Петра, и, прежде чем Бегун успел сообразить, что к чему, вскинул зажатый в кулаке баллон и брызнул Петру в лицо.

Тот отступил удивленно, затем склонился от нестерпимой боли в глазах, хотел отойти, но ноги у него заплелись, и он рухнул на траву без сознания, раскинув руки.

Заголосили бабы, мужики кинулись поднимать бесчувственного Петра.

– Убил! Убил нечистым духом! Бабку Арину кличьте!

Бегун вырвал баллон у Левы из рук.

– Не надо никого звать, – крикнул он. – Лицо водой обмойте и на ветер положите – через час отойдет! – он подхватил Рубля под руку и повел его к дому. – Ну что, победил, скотина? Все изговняешь, куда ни сунешься. Он же руку тебе хотел дать!

Тот волочил ноги, качаясь, запинаясь вслепую о корни.

– Папуасы… – бормотал он. – Я вас научу цивилизацию любить…

Ранним утром, когда Еремей собирался у крыльца на охоту, Бегун подошел к нему:

– Еремей, возьми меня с собой. Научи охоте. Стрелок из меня никакой – в армии стрелял, лет двадцать назад, да пацаном из рогатки – так хоть капканы ставить, что ли, птиц ловить…

Еремей натягивал сапоги из толстой сохатины, густо смазанные дегтем. Исподлобья, насмешливо глянул на него.

– Хватит мне бабьей работой заниматься, – настаивал Бегун. – Зима скоро – что мне зимой, кросны сновать? И нахлебником не хочу. Мне мужицкое дело надо…

С весны до поздней осени Бегун прошел весь круг полевых работ – палил прошлогоднюю стерню и взрывал пашню, сеял и полол, сенокосил и метал стога, жал серпом полегшую рожь и молотил, копал картоху и рубил капусту – вникая в каждое новое дело и ничем не брезгуя. Собирал с бабами лещину и грибы, травы, голубику и клюкву, драл бересту на рукоделие и на деготь, по колено в болотной жиже рвал рогоз – высокие стебли с толстым бархатным наконечником, которые всю жизнь считал камышом, – его мясистый полуметровый корень сушили и мололи в хлеб. Оставался еще лен – таскать, стлать, мять, трепать на волокно, но это было уже вовсе бабье искусство – как детей сиськой кормить…