Ave commune!

Давиан обратился к воспоминаниям, только стоило шёпоту вопроса сойти с его сухих губ. Вчера, позавчера и прочие дни, которые он провёл здесь, везде и всюду он видел, что роль Партии в Директории однозначно руководящая, но не глобальная. Юноша припомнил, как бывал на одном из заводов, на проповеди. Там из Партии были только руководители, которые занимались решением исключительных вопросов, важных для партийной власти, а вот всё остальное, что не представляет столь животрепещущего интереса для «повелителей жизни». Партия знает, что люди не решат ничего супротив неё, ибо всё дол мелочей пропитано идеей, которая на века определила их действия. В уме Давиана возникли образы недавнего прошлого – вся «Площадка»[2] на заводе решала, путём голосования, сколько один-единственный их работник будет тратить времени на перекур – три минуты или пять? Были прения, споры и даже голосование, которое отразили в Протоколе. Площадке отдали вопросы рабочей сферы, настолько мелкой, что Партии нет до этого дела, и она решает их, путём воплощения «народной воли».

Вся эта ситуация Давиана сильно поразила. Он вечно себя спрашивает – как можно решать судьбу людей, почему общество желает контролировать каждого человека? Каждую деталь в нём, манеры и привычки. Тут нет Партии, нет её идеологического императива и люди вроде бы должны быть друг за друга.

– Почему? – снова спрашивает себя Давиан, столь же тихо, чтобы никто не услышал – ни проходящие мимо партийцы, способные доложить на него «куда надо», ни понатыканные всюду средства «народной слежки», вроде датчиков записи, сведения которой могут послужить железным основаниям для преследования и жестокой расправы.

«Почему они продолжают вести себя так, как им приказала Партия?» – вопрошает у себя Давиан и от бессилия и уныния наклоняется под давлением усталости и касается ладонями волос на голове и тяжело выдыхает.

Ещё одно воспоминание пришло на ум Давиану и его призрачные образы, черты того происшествия моментально воплотились перед глазами. Тогда всё произошло в больнице, в одной из её палат. Давиан вместе с Форосом вели проповедь, распаляя в больных сердцах огонь ненависти к Рейху и когда их слова стали менее огненными, а время говорило о скором конце речей, когда одному из больных стало плохо. Но вся врачебная «Площадка» решила общим голосованием не помогать больному, ссылаясь на то, что их смена окончилась минутой позже и нужно подождать, пока не заступит следующая. Давиан так и помнит их ответ – «Для защиты прав трудового народа, общим решением Площадки, в помощи больному отказано, так как его здоровье больше не наша компетенция. Народ здесь власть и народ так решил».

Но эти дифирамбы народно-трудовой демократии были быстро прекращены властным «Словом Бригадира»[3], который принудил их по Партийной линии помочь скрючившемуся от боли человеку.

Давиан понимает, если Партия не будет поддерживать работу учреждений, не будет заставлять работать массы народа, то всё придёт в упадок и даже развитые технологии не спасут страну от краха. И не будет тогда нужды в такой Партии, и её власть пошатнётся, а затем будет разбита, врагами внешними или внутренними – неважно.

– Власть, – шепчет Давиан, будто бы цепляясь за нить, которая его выведет к конечному ответу.

Но, если главное для Партии – власть, то для народа – ощущение властности. Юноша чувствует, что люди здесь просто нуждаются в том, чтобы чувствовать себя властно-важными, она хотят управлять чужими жизнями и принимать важные решения, даже если они нарушают те жалкие осколки частной жизни, которые в этой стране остались.

Чтобы понять для себя, насколько народ Директории, испив яда из не иссыхающего источника духовно-идейной отравы, поразившей душу и мозг, погряз в игрушечном народовластии, в безумии «общей воли», Давиан вспомнил ещё один случай. Это было не на проповеди и не на одной из прогулок с Форосом, когда партийный иерарх взахлёб распевал хвалебные гимны Партии. С лёгким уколом у сердца и тяжестью в груди Давиан помянул, что тогда с ним был его друг, наверное, уже бывший, – Пауль. Всё произошло в Соте, общежитии, когда они по нему разгуливали, рассматривали и изучали, как оно устроено внутри.

В одном из Холлов состоялось целое собрание – выстроились человек двадцать в серых одеждах и один из них вёл Протокол, что говорило о важности собрания и его юридической силе. Давиан всячески пытался выбросить детали того дня, ибо всегда считал это ошибкой Директории, «единичным сбоем», он отказывался верить, что в такой просвещённой стране такое возможно. Но теперь он понимает, что это не просто ошибка, а систематическая практика, которая с лёгкой подачи тяжёлой руки Партии позволяет людям ощутить себя властью, напоить их властолюбие и тщеславие, подавить революционные позывы к «народовластию».