Август

Ребёнок не отвечал. И можно было легко понять, что, вытаращив глаза, он наблюдает сейчас чабана в пустыне и видит, как измученные жаждой овцы слизывают влагу друг с друга, и не влагу уже, а шерсть друг с друга слизывают, жрут прямо-таки эту шерсть…

— Дурак, — сказал мальчик, — идиот. — И, пока ещё не донёсся новый вопль насчёт грушевого дерева, бегом спустился с пригорка, заглушая всё своим топотом.

В овраге, возле родника, стояла сестра. Руки её покраснели от холодной воды. На ней были большие, не по размеру трусы. Самого некрасивого синего цвета. Руки у сестры были красные, но мать ей ничего не сказала, посмотрела, разглядела что или не разглядела, но только ничего не сказала, молча проехала вперёд.

— Я стираю, — сообщила сестра.

— Стираешь. А нос надо утереть или нет?

— Нос? — Сестра засмеялась, провела рукой под носом, размазала сопли по щеке и, будто бы став красавицей, вытянула брови в струнку и опустила ресницы.

— Ну и красавица!.. — сказал мальчик.

Не поднимая глаз, с опущенными ресницами, сестра повела спиной — ни дать ни взять расхаживающая по улице городская красавица. Её ужимки вспыхивали именно при мальчике, из всех братьев в семье она выделила мальчика и была влюблена в него, комсомольский значок на рубашку мальчика, не иначе, она нацепила. Обхватив её одной рукой — чтоб не вырывалась, — мальчик другой рукой пригнул ей голову, и вымыл лицо над корытом, и вытер нос. Влюблённая оскорблённая красавица сжала рот и молча смотрела на брата. Грубо всё получилось, правда, но уж как получилось.

— Заплачь, можешь? — сказал мальчик.

Сестра молча смотрела на него.

— Мартышка, — сказал мальчик.

Всё равно сестра не верила, что он хочет обидеть её.

— Теперь и вовсе красавицей сделалась, — сказал мальчик.

Девочка недоверчиво улыбнулась и потупилась.

— Хочешь, приду, всю малину тебе переберу? — крикнула она ему вслед.

— Не надо…

В Одессе, говорят, вылечивают. Говорят, делают операцию, и глаза выправляются. Только кто её возьмёт в эту Одессу? Егиш? Мать? Такой она на всю жизнь и останется. Она влюбится и замкнётся в себе. Тот, в кого она влюбится, женится на её подруге. И в день их свадьбы она будет сидеть у себя дома — будет прислушиваться к свадебным голосам, и жилы на её шее будут вздуваться. Так и будут проходить через всю её молодость чужие свадьбы, а она — кто возьмёт её замуж, кому она такая нужна? Красавцам нравятся красавицы, на них они и женятся, а эту кто женой назовёт? Бедняжку, косого Егиша отродье? И если она всё-таки выйдет замуж, свадьба её не радостью для села будет, а поводом для смеха. Село начнёт над всем их косым родом смеяться-потешаться, а она в это время будет судорожно глотать слюну, и жилы на её шее будут вздуваться…

— Ты что же, не слышишь, ребёнок плачет, задыхается весь? — прошипел мальчик.

— Малины набрал? — с лошади сказал ему брат.

— Как же, для тебя, маршала, набрал, слезай с лошади!

— Не твоя лошадь, — сказал маршал.

— Ребёнок там плачет, этот на лошадь взобрался и радуется как дурак.

— А он божью коровку хочет, где же мне её взять, самому стать, что ли, божьей коровкой, — ответил с лошади маршал.

Под яблоней с камнем в руках стоял их конопатый брат и, казалось, прислушивался к их спору. Прислушивался к спору и примеривался, целился в яблоню, на которой ни одного яблока не было, впрочем, может быть, и было какое-нибудь одно, последнее.

— Я сколько ни смотрел, ни одного нет, — сказал с лошади маршал.

Конопатый под яблоней повторил:

— Ни одного нет… — и швырнул камень в дерево.

— Косые… косые смотрели, смотрели… Слезай, говорю, с лошади…

— Не ссорьтесь, — донёсся голос матери, но её самой не было видно.

— Ребёнок в доме плачет, этот на лошади красуется.

— Ничего, поплачет, перестанет, — донёсся из погреба голос матери.

В разобранной постели сидел ребёночек, самый младшенький. Голова его была повязана платком матери. Лоб мокрый, белки глаз блестят — ребёнок мелко и часто дышал. Его коротенькое слабое дыхание было горячим и рубашка на спине — вся мокрая от пота.

— Божку, — попросил ребёнок.

— А я для тебя малины принёс, — сказал мальчик. — Сейчас мы твою спину хорошенечко укроем и малины поедим, ладно?

— Божку, — потребовал ребёнок.

— Поедим малины, а потом я пойду для тебя жучка найду, ладно?

— Божку, — повторил ребёнок. Его частое прерывистое дыхание душило мальчика. Его маленькое сердечко, его влажный лоб и отдалённая тень боли на всём…

Мальчик кончиками пальцев заправил волосы ребёнка под платок и поцеловал ребёнка в лобик. Лобик был холодный и влажный.

— Божьих коровок сейчас нету.

Из-под тахты другой ребёнок, постарше, повторил:

— Божьих коровок нету…

Этот другой лежал под тахтой на животе и занимался рисованием. Высунув кончик языка, он старательно выводил на бумаге линию. После сидящего в постели этот, под тахтой, казался грубым, но сам по себе он был настолько же ребёнок, такой же маленький, как самый маленький, сидящий в постели.

— Ты что там делаешь? — спросил мальчик. — А ну вылезай оттуда!

Тот не поднял головы и не ответил, был занят своим рисованием.

— Божьих коровок нету, — повторил он.